Павел Северный - Андрей Рублев
В долгие зимние вечера при зрачке огонька на восковой свече Андрей слушал бывальщины Паисия про былую Русь, про татарский полон, про Константинополь. Уверовав в житейскую мудрость и обширные знания Паисия, искусного живописца, Андрей самозабвенно выполнял любые наказы старца, вдумчиво укладывая в памяти секреты растирания глины при изготовлении краски на яичном белке, на маслах, сваренных с кореньями трав и цветов.
Смешивая краски при написании икон, Андрей прозрачностью и певучестью тонов умилял и удивлял Паисия, не скупившегося на похвалу. Однако Андрей догадывался, что своей сноровкой в живописи он пугал старца. Больше всего Паисия страшило его вольное стремление на иконных ликах писать глаза, переполненные умиротворением. Паисий считал это тяжким грехом и своего неудовольствия не скрывал. Андрей молчаливо выслушивал долгие нравоучения Паисия, но продолжал верить, что в его написании глаз на иконах нет греховности, полагая, что святость христианских мучеников не могла не очищать их взгляды от сурового исступления, порожденного пережитыми мучениями.
Паисий выслушивал доводы упрямого ученика нахмуренно и давал одни и те же советы: молитвами сдерживать стремления, посягающие на незыблемые каноны иконописания по заветным лицевым спискам. Соловьиное пение постепенно увело мысли Андрея от наставлений Паисия к воспоминаниям о боярыне Ирине. Чем больше думает он о ней, тем сильней становится печаль о недавней жизни за пределами монастыря.
Молодость Андреевой души тревожит голос плоти, недаром с весенней поры все неотвязней думы о боярыне. С ледохода стала она оживать перед его очами, вспоминались и ее походка, и певучесть голоса, и улыбчивость лучистых глаз. Андрей спрашивал себя, почему именно боярыня так запомнилась, ведь и до нее видел он немало женских глаз. Спрашивал и всегда отвечал одно и то же: боярыня запуталась в памяти оттого, что, похвалив за написанные иконы, ласково погладила по голове, и эту нежданную женскую ласку не может Андрей забыть.
Боярыня Ирина – молодая вдовица, она всего на несколько лет старше Андрея, а все же осмелилась на эту ласку. А что, если сделала она это с намерением, чтобы запомнил ее тепло ладони на всю жизнь? Андрей слышал о сладости женских ласк, но людская греховность еще не стреножила его разум, не опаивала его зельем вожделения, однако в эту лесную весну завладела его помыслами с настойчивостью.
Даже старец Паисий, замечая опечаленность ученика от весеннего томления, иной раз повторял слова мудрого человека прошлого: «Как моль вредит одежде и червь – дереву, так печаль – сердцу мужа».
Андрей, слушая поучения старца, думал, что тому теперь легко жить, позабыв про житейские радости. От соловьиного весеннего колдовства учащенно бьется сердце Андрея, податлива его память, не скупится на мысли обо всем, чем жил до монастыря, а все оттого, что он еще не монах, даже не послушник, а просто раб Божий на земле многострадальной Великой Руси. Поют соловьи, помогая Андрею думать о боярыне Ирине, живущей на острове среди озера, именуемого в народе Тайным…
2
Весна оживила людские души. Тревоги сменили надежды.
Великая Русь волей и силой простого народа продолжала протаптывать лапотной поступью новые большаки. В житейском обиходе людское мужество становилось великим, закаляясь в страданиях, ибо через неисчислимые несчастья народ берег бытье государства.
И в XIV веке годы проходили тревожно, окровавленно, в дыму пожаров, в гневных сполохах людского героизма. Все еще прочно гнездилось суровое по смутам время, и никакие молитвы не могли извести, изжить, утихомирить его злобность, избавить государство от моров и нашествий.
Рукотворное государство, обуздывая удельную склочность, привыкало к главенству в нем голоса московского великого князя Дмитрия Ивановича. Народ терпеливо одолевал ухабистые дороги века, привыкший ко всяким напастям, не робел и рук не опускал. Он по заветам предков, сотворителей Руси, поплевывая на ладони, вминал годы в прошлое, вминал немертво, не жалея мужества, пота и крови. Но свои следы об изжитии лихих лет подвигами и поражениями оставлял в свитках летописей и в людской памяти, как зарубины топором на лесинах.
Заслоняясь от врагов доблестью, с помощью могутной власти лесного величия, народ упорно ожесточал свою гневность, накапливая силу для свершения заветного стремления – сорвать с себя путы монголо-татарского ига, освободив гордость Великой Руси от принижения кочевниками. Лес помогал народу беречь отчую землю. Ибо об его сучкастую заколдованность обдирали себе бока проходящие годы, в кои холщовая и парчовая Великая Русь утверждала неодолимую стойкость государства…
3
Над Москвой истемна темна ночь. Темнота такая плотная, что кажется бархатистой от блесток отраженного в ней сияния звезд, а небеса их мерцающими лампадами просто засыпаны…
Майская ночь над Москвой духовита. Цветет черемуха, насыщая воздух ароматом, от которого разум обносит дурманом.
Власть черемушного духа наособицу сильна в ночную пору. А все оттого, что затихают порывы весеннего ветра, в темноте явь становится небылью, разум покоряется сердцу, старость и молодость опутывает одинаковая тревожность от бредовых снов о давно изжитом у стариков, об еще не изведанном – у молодых.
Стольный город с полукаменным Кремлем, с распростертыми возле его стен крыльями посадов и слобод спит. По его кривым улицам, переулкам и тупикам бродят ночные шорохи, и никто не сомневается, что это просто домовые почесывают волосатые спины о срубы всяких хоромин и изб.
Сон в весеннюю пору у москвичей чуток. Знают они, что весна волшебница на красоту и на нежданность. В эту пору в степях татары откармливают коней для набегов. Топот конских копыт кочевников Москва не раз слышала, испепеляясь от очередного нашествия.
Весенние ночи по всей Великой Руси таят в тишине неведомость – ее внезапно может нарушить топоток татарских коней. И не напрасно хозяин Москвы князь Дмитрий Иванович, помня о дурмане весеннего цветения, повелел дозорным на кремлевской стене чаще подавать голоса перекличками. Потому и звучат с полуночи над спящим городом слова выкликов, а смысл их в том, что Москва чтит милость Божью.
Спит Москва в духовитую майскую ночь. Спит, но сквозь сон слышит вкрадчивые шаги грядущего бытия, привыкнув к суровости своей судьбы, помня имена татарских ханов, приводивших для разорения безжалостные орды кочевников под стены ее Кремля, оставляя о своем приходе на годы черные следы пожарищ. Дымное пламя пожирало красоту города, но она снова воскресала после каждого нашествия, еще более радостная от вдохновенного труда плотников, топорами вырубавших из дерева новое великолепие Москвы.
У митрополита дозорные, после полуночи обходя угодье, отбивают звоны в медные била.
В опочивальне митрополита Алексия киот с образом Нерукотворного Спаса. Икону древнего византийского письма скупо желтит огонек в лампаде. Огонек, поминутно вздрагивая, начинает клевать воздух, а от этого по окладу иконы – волнистые блики, как будто по ней струится вода.
Перед киотом аналой под ризой из серебристой парчи. Раскрыто на нем Евангелие в переплете из кипарисовых досок, окованных червленым серебром. Возле аналоя на полу на коврике с вытершимся ворсом лежит митрополит, упал на бок при очередном земном поклоне. Старец, по обыкновению, сомлел от усталости на полуночной молитве. Нередко по утрам отрокислужки поднимают владыку с пола и отваром из трав приводят в сознание.
Настежь растворено окно в опочивальне, потому в покое крепок черемушный аромат. Зазвенело било под окнами опочивальни, а владыка, очнувшись, вскрикнул. Опираясь руками в пол, поднялся, встав, размашисто перекрестившись, оглядел опочивальню. Остановил взгляд на лике Христа, заметил, что щека Спасителя под левым глазом стала еще темней, не то прикопченная от лампадного огонька, не то от вспузырившейся краски.
Сокрушенно вздохнув, митрополит посетовал на свою нерешительность в житейском обиходе. Давно собирался отдать икону на поновление, но все откладывал исполнение желания – не мог обходиться без любимого образа. Привез его из Константинополя. Кроме того, была и другая причина откладывать. Сомневался, смогут ли живописцы Руси, обновляя, не порушить прелесть горения ее красок, наложенных по канонам иноземного письма.
Потирая озябшие руки, владыка подошел к окну. Высокий ростом, как все сыновья в боярском роду Федора Бяконта. Был он среди них старшим. Боярин Бяконт переселился в Москву из разоренного Черниговского княжества при князе Данииле Александровиче, младшем сыне Александра Невского. Владыка обликом в отца. Седой как лунь. Только в бороде, скудеющей волосом, под нижней губой сохранилось на седине темное пятно, подтверждая, что в молодости волос был цветом в вороново перо. Стар владыка. Втаптывает в землю семьдесят седьмой год, но спину коромыслом не горбит и сгибает ее, лишь проходя в низкие двери всяких московских палат.
