Алексей Домнин - Дикарь
— Какой соболь? Этот? — не понял жандарм. — Зверей возить не положено.
— Разве есть такая инструкция?
— Гхнм, — кашлянул жандарм. Он силился припомнить, есть ли такая инструкция. Подумав, сдался: — Такой не встречал. Ладно, забирайте.
Хозяина звали Костей. Худой, долговязый, на остром подбородке кудрявилась светлая мягкая бороденка. Был он когда-то студентом. В тысяча девятьсот десятом его арестовали и сослали в далекую таежную деревню в Забайкалье. Сослали за участие в студенческом бунте.
Костя охотничал, как и все жители деревни. А между тем прошел слух по округе, что, кроме охоты, он занимается еще кое-чем. Слишком уж далеко стали уходить местные охотники. Поговаривали, что помогают они побегам ссыльных революционеров. Ясно, что не обходится тут без Кости.
И решило жандармское начальство убрать его подальше от растревоженных забайкальских сел, отправить на другое поселение — за Урал к студеной Вишере.
Отправился с ним в далекую дорогу и баргузинский соболь Дикарь. Долго ехали они, сначала на громыхающей телеге, потом в душном вагоне, на пароходе, снова на лошади.
Соболь чуть успокоился. Изголодавшись, пил молоко, ел хлеб, жадно набрасывался на мясо. Но по-прежнему дичился хозяина, больно кусал, когда тот просовывал ему пищу. Костя выдергивал руку и ворчал на зверька.
— Дикарь проклятый. Я же к тебе по-хорошему.
Однажды Костя и сопровождающий его жандарм остановились у реки напоить лошадей. Костя отвязал от седла клетку, поставил ее на пенек, а сам пошел расставлять мышеловки и собрать ягод для зверька.
Река, зажатая лесом и скалами, казалась узкой и глубокой. Тихо шумела тайга. Далеко-далеко, в той стороне, откуда поднимается солнце, виднелась сизая вершина горы.
Соболь тоскливо смотрел на лес и тихо стонал. Сотни запахов, родных лесных запахов щекотали ноздри. Он слышал, как шуршат мыши под березой, сердито свистит полосатый бурундук, шмыгают по ветвям юркие синички. Дятел прерывисто выбивает дробь по сушине.
Костя принес серого мышонка. Жандарм поморщился: погань всякую в руки берет.
— Навязался на мою голову, — ворчал жандарм. — И чего люди бунтуют? Жили бы в спокойствии.
Костя приоткрыл дверцу, просунул в нее руку с мышонком.
Соболь забился в угол и урчал.
— Весь в хозяина, — буркнул жандарм.
Костя хотел ответить, но Дикарь вдруг впился ему в палец. Он выдернул руку, сдавив в кулаке мышонка. Соболь метнулся в дверцу, скользнул в траву, и вот уже темная спинка его мелькнула в конце поляны.
— Держи, держи! — заорал жандарм, схватившись за наган.
Дикарь мчался огромными прыжками. Он уходил на восток, к сизой вершине. Он все еще не верил своей свободе. Настороженно принюхивался и прислушивался к чужому лесу. Здесь была такая же тайга, как и дома, за Байкалом… Не знал Дикарь, что снова встретится с Костей, и эта встреча будет для него роковой.
Не подозревал этого и сам Костя. Долго стоял он у пустой клетки и смотрел на шумящий лес.
«Пусть Урал тебе станет новой родиной, Дикарь», — подумал он.
Жандарм сунул наган в кобуру.
— Не желает неволи.
— Как и человек, — сухо ответил Костя.
— Н-но, н-но, поговори! — встрепенулся жандарм.
— А соболей, — задумчиво продолжал Костя, — может быть, мы, люди, сделали такими дикарями. Эх, если бы мог соболь поведать историю рода своего!..
Костя замолчал и подумал: «Невеселую историю»…
ЗАГРЕБУЩИЕ РУКИ
Людское горе и соболиная беда шли рядом.
Русь не только торговала мехами. Иметь дорогие шкурки было все равно, что иметь золото. У царя Алексея Михайловича треть государственной казны составляли соболя. Несколько раньше отправлявшийся в Вену русский посол взял с собой сорок тысяч соболей и триста тысяч других мехов. Это был его «золотой мешок».
Поставлялись меха в основном с Урала и из Сибири.
Все дальше и дальше в глухие углы проникали за соболем торгаши, царские люди, искатели легкой наживы. Больно уж легким путем к барышу был таежный зверек.
Местные племена, не знающие ему цены, за какой-нибудь железный котел отдавали столько шкурок, сколько можно было упихать в этот котел. За нож меняли по шесть соболей, а за топор, стоивший в сто раз дешевле шкурки, — по полторы дюжины.
И больше всех загребал сибирских мехов сам царь. В конце семнадцатого века царским указом был наложен на сибирские племена ясак: с каждого мужчины от восемнадцати до пятидесяти лет — по собольей шкурке. Но сборщикам ясака тоже нужно было урвать свою долю. Царский указ развязывал им руки. И они брали ясак не только с мужчин, но и с женщин, детей и стариков, и не по одной шкурке, а по четыре: одну — в царскую казну, три — себе. Да еще попутно выменивали меха на разные безделушки. Это был самый настоящий грабеж. Путешествовавший по Сибири ученый Стеллер с горечью и гневом писал в 1738 году о камчадалах: «Остается только удивляться, как эти бедные люди ухитрялись поставлять такое количество мехов». По его словам, количество соболей здесь сократилось вчетверо по сравнению с началом века.
Так шел по тайге страшный хищник, имя которому — Нажива. Он вторгался в избы и чумы и забирал все, что мог унести.
…Однажды старый якут убил белого соболя. Он повесил шкурку в чуме рядом с иконой «бога Николы». Когда якут был молодым, в стойбище приезжал русский поп. Он заставлял всех искупаться в реке и очень долго втолковывал якутам о русском боге и его святых. Якут никак не мог понять объяснения попа. Тот сказал, что бог создал человека по своему образу и подобию, что бог в человеке.
— Значит, я тоже бог? — воскликнул якут и засмеялся.
Поп побагровел и вкатил ему оплеуху. Потом заставил повесить в чуме икону Николая-чудотворца. Якуту очень понравилась дощечка с нарисованным белобородым стариком, и он решил, что это и есть русский «бог Никола».
Он долго ждал, когда «бог Никола» даст ему много оленей и удачу в охоте. Но белобородый старичок смотрел на него выпученными глазами и будто говорил взглядом своим и разведенными руками: «Не взыщи, не могу».
Так и жил якут в бедности. Семья у него умерла от холеры, и он остался один. Руки его ослабли, взгляд притупился. В стойбище говорили, что лося или медведя ему уже не свалить.
И вот, наконец, пришла удача. Он приписывал ее не «богу Николе», а белому соболю.
Меньше и меньше становилось соболя в окрестной тайге, и если кому-нибудь удавалось выловить зимой штук двадцать — это было счастье, и вдруг он появился. Много пришло его. Настолько много, что из каждой ловушки якут добывал по зверьку. У него было всего пять ловушек, и он проверял их часто.
Через неделю соболь исчез. По тайге пронеслась пурга, и никто не мог сказать, куда ушел зверек. Якут знал, что соболя не уходят с тех мест, где они поселились, и не мог объяснить, почему и куда они бежали, как белки.
У якута было столько шкурок, сколько будет, если сложить три раза по сорок и еще одна. Эта одна была белой и пушистой, как снег.
В стойбище никогда не видели белого соболя. Самые знаменитые охотники приезжали к якуту, рассматривали шкурку и щелкали языками. А якут важно раскуривал трубку и, гордо выпятив грудь, рассказывал, что соболя послал ему с неба «бог Никола». Якут сам видел, как с облаков спускалось много-много черных зверьков, а впереди был белый. Каждый раз он присочинял больше и больше подробностей к рассказу и сам верил, что видел все это собственными глазами.
Оставаясь один, якут разговаривал с белой шкуркой, потому что в ней была заключена душа царя соболей. Иногда он пел.
Это была бесконечная песня о том, что он видел и о чем думал.
Как-то ночью зло залаяли собаки. Старый якут проснулся. Огонь в очаге еле теплился, и в чуме было темно и холодно. На стене белела пушистая шкурка.
На улице хрустел снег под полозьями оленьей упряжки. Кто-то кричал, отгоняя собак. Гулко треснул лед на реке — и звук прокатился по тайге выстрелом.
Якут бросил в очаг несколько поленьев и побежал встречать гостя. Гость был в огромном тулупе и лохматой собачьей шапке. На ресницах и воротнике осела густая изморозь. В лунном свете он был похож на медведя.
— Здравствуй, купеца! — обрадованно закричал якут. — Хорошо приехал купеца.
Он был рад гостю, потому что мог сейчас ему продать свои шкурки. Гость отвязал от нарт мешок и внес его в заваленный до крыши снегом чум.
Присев у огня, он долго расспрашивал якута о его здоровье и здоровье соседей. Потом достал бутыль с огненной водой и налил себе и якуту. В свете очага мясистое лицо гостя с толстым носом казалось кроваво-красным.
Якут засмеялся, принимая от него кружку. Он знал, что огненная вода теплом разольется в груди и сделает его довольным.
Гость налил якуту еще. Тот размяк, блаженно улыбался и тряс бороденкой. И, конечно, рассказывал о своей удаче и белом соболе.
