Кейт Уиггин - Ребекка с фермы «Солнечный ручей»
— Знаю, мамочка, знаю! И больше не буду. Но только я хотела сказать… — Тут мистер Коб присвистнул, натянул поводья, и лошади плавно тронулись своим привычным путем.
— Я только хотела сказать, что путешествие — это когда… — дилижанс уже был в пути, и Ребекка высунулась из окна, завершая свою речь, — в поездку берут с собой ночные рубашки!
Предосудительное слово, пропетое высоким дискантом, резануло слух миссис Рэндалл. Она забрала со скамейки оставленные там покупки и забралась в стоящую возле станции повозку. Развернув коня в направлении дома, женщина на мгновение привстала и, держа руку козырьком, вгляделась в облачка пыли среди туманной дали.
— Миранда, глядишь, преуспеет… И я не удивлюсь, если это устроит Ребекка.
Уже полчаса дилижанс был в пути. Солнце, жара, пыль, размышления о том, что нужно будет сделать в большом городе, каким считали здесь Миллтаун, убаюкивали и без того медленный и неповоротливый ум возницы, так что он напрочь забыл о своем обещании присматривать за Ребеккой.
Вдруг сквозь громыхание колес и скрип упряжи ему послышался слабый голос. Вначале мистер Коб подумал, что звук издал сверчок, или древесная жаба, или пичуга, но, прикинув расстояние, с которого тот доносился, он повернул голову и увидел темный силуэт, высунувшийся из окна так, что это вызвало его опасение. Длинная черная коса развевалась по ветру. Одной рукой маленькая пассажирка придерживала шляпу, а в другой у нее был крошечный зонтик, которым она отчаянно размахивала, пытаясь привлечь к себе внимание возницы.
— Пожалуйста, послушайте! — кричала девочка.
Мистер Коб придержал своих лошадок.
— Скажите, место рядом с вами стоит каких-нибудь дополнительных денег? — спросила девочка. — Здесь сиденье скользкое, солнце бьет в глаза, а ваша повозка такая просторная — от тряски я уже вся в синяках! Окошко такое маленькое, что видны только части предметов. И я чуть не свернула себе шею, проверяя, не свалился ли на дорогу саквояж. Это мамин саквояж, он ей очень дорог.
Мистер Коб выслушал этот поток слов, содержавший изрядную долю критики в его адрес, и сказал шутливым тоном:
— Если хочешь, поднимайся сюда, наверх. Никакой дополнительной платы я не возьму. — Он спустился на землю, взял девочку на руки, посадил вперед и сам сел на прежнее место.
Ребекка расположилась на новом месте, аккуратно расправила подол платья и положила зонтик между собой и мистером Кобом. Потом она сняла шляпку, стянула белые перчатки и сказала довольным тоном:
— Вот так лучше! Это действительно похоже на путешествие. Теперь я чувствую себя настоящей пассажиркой, а там, внизу, я была как курица в запертом курятнике. Мы ведь еще долго-долго будем ехать, да?
— Конечно, мы же еще только начали наш путь, — добродушно ответил мистер Коб, — нам ехать еще два часа с лишним.
— Только два часа! — разочарованно вздохнула Ребекка. — Это будет половина второго, мама доберется до своей двоюродной сестры Энн, а на ферме дети уже пообедают и Ханна уберет со стола. Я кое-что взяла с собой поесть, потому что мама считает, что неприлично приезжать в дом голодной, тогда ведь тете сразу надо будет меня кормить. Хороший сегодня день, правда?
— Уж очень жарко. Ты бы раскрыла свой зонтик.
Ребекка расправила на скамейке подол платья и проговорила в ответ:
— Нет, не надо. Я никогда его не раскрываю на солнце. Розовый цвет ужасно выгорает. Я только в пасмурные дни выхожу с зонтиком, да и то по воскресеньям. А как только выглянет солнце, я его сразу прячу. Это самая дорогая для меня вещь на свете. Я очень его берегу, этот зонтик.
Тут в неповоротливом уме мистера Коба промелькнула мысль, что у него под боком примостилась птичка не того оперения, к которому он привык в своей повседневной жизни. Он положил кнут, вытянул ногу, снял шляпу, заложил за щеку изрядную порцию табака и, приведя таким образом в порядок свои мысли, впервые посмотрел на пассажирку. В ответном взгляде девочки читались дружелюбие и детское любопытство.
Миткалевое выцветшее платьице с надставленным лифом было очень опрятным. Из узкой горловины выглядывала худенькая загорелая шейка, а головка девочки казалась слишком маленькой, чтобы выдерживать густые черные волосы, заплетенные в толстую, доходящую до талии косу. На ней были странная соломенная шляпка с козырьком — совсем не детский фасон — и старенькие украшения, начищенные по случаю визита к родственницам. Шляпку украшали бант цвета буйволовой кожи и пучок иголок дикобраза, черных с оранжевым, которые торчали над самым ухом, придавая пассажирке весьма необычный вид. Черты ее лица не отличались ничем особенным; на то, какие у нее нос, подбородок, щеки, мистер Коб не обратил внимания. Но зато глаза… Под сводами красивых бровей они полыхали подобно двум звездам, озаряя все вокруг себя. Это был взгляд существа, любознательного настолько, что казалось, его любознательности не было предела. Пристальный взгляд девочки был запоминающимся и таинственным. Смотрела ли она на какой-то предмет, на природу, на человека — создавалось впечатление, что за внешней формой она усматривает что-то еще. Однако описать, определить ее глаза не представлялось возможным. Школьный учитель и священник в Темперансе пытались это сделать, но не сумели. Молодая художница, которая приезжала на лето рисовать с натуры красный амбар, разрушенную мельницу и мост, позабыла все местные достопримечательности, увидев Ребекку, и ей захотелось во что бы то ни стало запечатлеть лицо девочки — маленькое, простое личико, освещенное парой поразительных глаз; в них таилось столько скрытой силы и проницательности, что каждый, кто в них заглядывал, чувствовал, что эти глаза видят его насквозь.
Мистер Коб, однако, был далек от столь высоких материй. Он лишь сказал на другой день своей жене, что одна девочка так посмотрела на него, что чуть не убила его своим взглядом.
— Мисс Рос, молодая дама, которая пишет красками, подарила мне зонтик, — заговорила Ребекка после того, как рассмотрела лицо почтальона. — Обратите внимание на эту розовую гофрированную оборку. А эти белые наконечник и рукоятка — они из настоящей слоновой кости! На рукоятке как будто шрамы. Я не проследила за Фанни, и она жевала и сосала эту рукоятку. Потом я уже ей больше этого не позволяла.
— Фанни — это твоя сестренка?
— Да, одна из сестер.
— Сколько же их у тебя?
— Нас всех вместе — сестер и братьев — семеро. Вы знаете такой стишок?
И дик был вид ее степной,
И дик простой наряд,
И радовал меня красой
Малютки милый взгляд.
«Всех сколько вас, — ей молвил я, —
И братьев, и сестер?»
— Всего? Нас семь! — и, на меня
Дивясь, бросает взор.[1]
Мы все время читаем его в школе, и ребятам он уже до смерти надоел. А моих сестер и братьев зовут вот как. Самая старшая — Ханна, дальше иду я, потом Джон, потом Дженни, потом Марк, потом Фанни, а потом Мира.
— Хорошо, когда такая большая семья.
— А другим кажется, что она уж слишком большая! — проговорила Ребекка с такой недетской печалью, что мистер Коб пробормотал: «Ну и ну!» — и положил за щеку большущий брикет табака.
— Они все такие хорошие, но маме с нами много заботы, и денег много уходит на еду, — журчала она, как ручеек. — Мы с Ханной много лет только и делали, что клали малышей в кроватку и вынимали оттуда. Но это закончилось. Теперь нам хорошо: дети выросли, залог мы погасили.
— Но, наверно, у мамы еще кто-то будет?
— Нет, нас уже не прибавится. Так мама сказала, а она всегда выполняет свои обещания. После Миры дети уже не появлялись, а Мире сейчас три года. Папа умер в тот самый день, когда родилась Мира. Тете Миранде хотелось, чтобы в Риверборо привезли Ханну, а не меня. Но мама ею дорожит, она лучше управляется по хозяйству, чем я. То есть Ханна лучше все делает. Но я маме сказала перед отъездом, что если в мое отсутствие еще появится маленький, то чтобы за мной прислали, и тогда мы с Ханной будем сидеть с маленьким, а мама будет готовить и работать на ферме.
— А, так вы живете на ферме. Где же она? Это там, откуда мы едем?
— Нет. По-моему, оттуда до фермы тысяча миль. Мы ездим из Темперанса на повозках. Добираемся до кузины Энн и там ложимся спать. Потом встаем и доезжаем до Мейплвуда, это где станция. До нашей фермы отовсюду далеко. Правда, от школы и Дома собраний — они в Темперансе — всего две мили до фермы… Ехать с вами наверху так же хорошо, как взбираться на колокольню при Доме собраний. Я знаю одного мальчика, который лазил на эту колокольню. Он говорил, что с высоты люди и коровы кажутся какими-то мушками. Мы еще ни одного человека не встретили по дороге. А коровы меня разочаровали — они вовсе не кажутся такими маленькими, как он говорил. Они такие же большие, как всегда. Вечно мальчишки рассказывают всякие небылицы, а мы, как дурочки, верим всему, что они говорят. И совсем они не залезают высоко, и не уходят далеко, и не оставляют дом надолго, и не бегают они быстро — все это неправда!
