Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах
По мертвенному духу они учуяли, что в доме где-то еще лежат с позапрошлой ночи тела покойников. Хозяевам не стоило разжигать огонь в жаровнях и обогревать дом. У себя в храме монахи решили прошлой ночью не разжигать огня в той комнате, где лежала голова Киры, хотя дежурить там всю ночь было холодновато. Памятуя о том, монахи решили, что здесь, в усадьбе, должно быть, все настолько опростились, что уже и вони от мертвечины не замечают. Их провели в гостиную, где поверх татами были настелены свежие тонкие циновки. Там уже ожидал внушительного вида настоятель храма Бансё-ин с несколькими монахами.
Итидон и Сэкиси на словах сообщили настоятелю о своей миссии и, приложив сопроводительную записку, передали ему узел с головой Киры, а также сложенные в два бумажных свертка личные вещи покойника: пачку с бумажными носовыми платками, амулет-оберег, и футляр от наконечника копья.
Сам молодой наследник Сахёэ так до конца и не появился в гостиной. Всей церемонией распоряжался старший самурай Соуда, но монахи видели: сознавая, что выполняет не свои обязанности, Соуда все время чувствовал себя не в своей тарелке.
Приняв и прочитав сопроводительную записку, Магобэй понял, что храм Сэнгаку-дзи в этом деле намерен придерживаться официальных отношений, и считал нужным написать расписку в получении от имени дома Киры, — что его весьма смущало. Он никак не мог решить, как описывать полученное в расписке, поскольку личные вещи были все разнородные, да и с головой было не совсем понятно: то ли принять ее как есть в узле и ни с чем больше не связываться, то ли развернуть и удостовериться… Очевидно было, что Магобэй находится в сильнейшем замешательстве: он несколько раз выходил куда-то — должно быть, советоваться.
Настоятель Бансё-ин во время его отсутствия оставался с двумя монахами.
Сахёэ тем временем, бледный, как воск, сидел у себя в покоях. От всех этих переговоров в гостиной он впал в отвратительное расположение духа и сердился на Магоэмона. Он был рассержен не на шутку, а рубец на лбу, оставленный клинком Тадасити Такэбаяси, придавал его лицу особенно грозное и злобное выражение. Верный вассал не мог поднять глаза на своего господина — до того ему было жалко несчастного.
Наконец Магобэй принес расписку, еще влажную от туши, и показал Сахёэ. Тот молча взял и прочитал.
Памятка:
— Почтенная Голова;
— Бумажные свертки — два.
Согласно вышеуказанному списку принял, о чем довожу до вашего сведения.
Изложенное верно.
Шестнадцатого числа двенадцатой луны года Лошади
От имени Сахёэ Киры
Магобэй Соуда
Кунай Сайто
Монахам-посланникам храма Сэнгаку-дзи
Сэкиси и Итидону
Пальцы Сахёэ, сжимавшие бумагу, слегка подрагивали. Увидев, что грозный взгляд хозяина упал на письменный прибор, стоявший на столике, слуга тотчас пододвинул тушечницу. Сахёэ, перекосившись в лице, будто набрал полный рот горьких ягод, замазал на бумаге красным слово «почтенная» перед «головой».
Магобэй понимал, в чем дело. Как старший самурай он должен был сказать о голове сюзерена «почтенная», но до тех пор, пока эта памятка будет существовать, голова Кодзукэноскэ Киры остается для его рода свидетельством позора.
С болью глядя на убитого горем и унижением молодого господина, Магобэй потихоньку ретировался. Памятку пришлось переписать.
Было решено, что голову при передаче следует освидетельствовать.
Когда об этом сообщили монахам, они ответили, что готовы принять пожелание хозяев, хотя сами не видели в том никакой необходимости, поскольку голову никто не трогал — она оставалась в том самом узле, в котором ее принес Кураноскэ.
Магобэй и его подручные развернули узел перед монахами, поднесли поближе фонарь и осветили содержимое. Колеблющийся фитиль фонаря освещал снизу лица сгрудившихся вокруг головы людей, отбрасывая зыбкие переливающиеся блики.
Едва развернув узел, Магобэй сразу же снова положил голову на циновку. Освидетельствовав ее вместе с помощниками, он поклонился монахам и промолвил:
— Сомнений нет.
С тем Магобэй и удалился.
Монахам предложили перекусить вареным рисом, что привело их в замешательство: в доме, где попахивало мертвечиной, не слишком хотелось браться за палочки для еды. Однако подносы с закуской для них уже были приготовлены. Итидон и Сэкиси с трудом заставили себя проглотить по щепотке риса, остальное вернули с извинениями и поспешили откланяться, прихватив расписку. Выбравшись из этой мрачной усадьбы, в которой царил гнетущий дух смерти и запустения, на свежий зимний воздух, они почувствовали, будто родились заново, и вздохнули с облегчением.
В Ёнэдзаве горы, долы и селенья утопали в снежной белизне, и над этим призрачным миром вот уже который день нависало угрюмое серое небо. Обутые в соломенные боты прохожие со скрипом протаптывали дороги в глубоком снегу. Год близился к концу. На земляном полу в прихожей лежала присланная в подарок туша дикого кабана. Снегопада давно не было, и кое-где снежный покров уже стал слегка подтаивать, а солнце порой робко проглядывало на миг сквозь тучи, так что иные уже стали повязывать на голову платки по-летнему[202] и поговаривать, что дело идет к весне. Всем надоела эта зимняя спячка. Там и сям бросались в глаза влажные после стаявшего снега островки черной земли. Хотя каждый год всем приходилось видеть ту же картину, смотреть, как пробуждается природа, всегда было отрадно. И то, что со стороны Этиго[203] стали приходить люди, перебираясь через горные перевалы, тоже было знамением близкой весны. Однако по ночам все еще было морозно. В ясную погоду месяц холодно сиял над белыми гребнями далеких гор. Прозрачный воздух слоился, словно стеклянный. Все вокруг замерло, скованное морозом. Призамковый город был погружен в какую-то немыслимую тишину. Гонец из Эдо, с трудом одолев снежную дорогу и перейдя через перевал Итая, добрался до Ёнэдзавы поздно ночью.
Хёбу Тисака лежал вытянувшись на постели, спрятав под одеяло зябнущие стариковские руки и ноги. Услышав, что прибыл человек из Эдо, он немедленно поднялся и вышел из спальни. Донесение гонца выслушал в темной комнате, не зажигая огней. Уже узнав основное — то, что ронины из Ако нанесли удар — он продолжал поддакивать: «А-а, вот как?» — будто побуждая гонца рассказывать еще и еще. Тот подробно изложил, что творилось на подворье Уэсуги в Сотосакураде после того, как пришло известие о нападении на усадьбу Киры. Упомянув о действиях Матасиро Иробэ, гонец рассказал, как тот вышел к жаждавшим мести самураям и остановил их, не дав послать карательный отряд в погоню за ронинами. Хёбу удовлетворенно кивнул. С тяжелым вздохом он разжал сложенные на груди руки и приподнялся на коленях, будто говоря: «Ну, ладно!» Взор старика туманили слезы.
Язык не слушался Хёбу, слова терялись где-то на пересохших губах. Лицо, похожее на вырезанную из дерева маску, вдруг все обмякло и опустилось на глазах у гонца.
— Кто убит? — спросил он хриплым голосом.
— Кобаяси, Тории, Симидзу… — перечислял гонец, и с каждым новым именем перед скорбным мысленным взором Хёбу вставал образ погибшего. Сцепив руки, он выслушал все до конца.
— Спасибо им! Спасибо! — сказал наконец с чувством старый самурай, и в голосе его слышались слезы. — Благодаря Иробэ и всем им, кто пал смертью храбрых, честь рода Уэсуги будет спасена, по крайней мере не понесет невосполнимого урона, как могло бы случиться. Нелегко им пришлось! Но все же мы из этого выбрались!
Хёбу впервые громко рассмеялся, будто закашлялся. Его худые плечи и поникшая голова тряслись от смеха. Он был похож на человека, радующегося тому, что сбросил с себя тяжкую ношу.
— Хорошо! Так оно и ладно будет! — повторял он.
Забыв о присутствии гонца, Хёбу, казалось, полностью расслабился душой. Гонец почувствовал, что ему надо побыстрее уходить, но когда он уже собрался распрощаться, Хёбу вдруг, будто проснувшись, хлопнул в ладоши, подозвал слуг и приказал принести вина.
— Холодно, небось, было в дороге? — обратился он к гонцу. — А Иробэ, должно быть, тяжеленько пришлось. Ну, молодец! — добавил он с глубоким чувством. — И Кобаяси с его людьми тоже, конечно. Вот так постепенно верные, преданные люди и уходят… Какое-нибудь почетное и приятное поручение любой с удовольствием исполнит, а чтобы служить незаметно не щадя живота — такое мало кому нравится. Но они безропотно взялись за это дело и послужили без страха и упрека. Не каждому дано… Зерцало самурайской чести!
При этих словах по щекам Хёбу наконец потекли слезы.
С той ночи Хёбу Тисака занемог. У него начался жар. Дежурившие при нем слуги набирали во дворе снега почище, заворачивали в полотенце и прикладывали к морщинистому лбу господина. Хёбу жаловался, что у него от таких громадных комков мерзлого снега голова только больше болит, и приказывал дробить помельче. Может быть, от такого жара он все время дремал на своем ложе. Иногда, увидев что-нибудь во сне, вдруг вздрагивал и просыпался, озираясь по сторонам. Разглядев в полумраке спальни слугу, спрашивал в который раз:
