Эмилиян Станев - Иван Кондарев
Костадин подмел в сторожке, выколотил тюфяки и зажег лампу. Снаружи весело потрескивал костер, на высоком орехе сушился невод. В ожидании, что ему что-нибудь дадут, беленький щенок стал на задние лапки и следил, как бай Христо вынимает рыбу.
— Приготовь салат и дай фляжку с ракией, для аппетита, — сказал тесть. — Все хотят стать барами, а не интересуются, кто кормить их будет. Выбрось все из головы, зятек, ничего такого не случилось…
— Плохой сон мне снился нынче, — признался Костадин.
— Да брось ты эти глупости!..
— Не могу забыть, как наших схватили, аж тошно становится… Сколько оружия взяли, да и лошадей… Голь перекатная и эти, длинноволосые, с ума посходили. Зло берет, что не послушался брата.
— Как пришло, так и уйдет. Девятого разве не то же самое было? Этот народ, как злой пес, кидается. Вот подпоручика разжалуют! Жаль мне его и солдатиков жаль. А жандармов я не жалею нисколько, они нахальные… Поглядим лучше, какая юшка получается. — Тесть отмерял щепотью приправу и внимательно следил за кипящей в медном котелке водой.
Несколько раз Костадин прикладывался к джибровке, потом вынес из сторожки замызганный, изрезанный батраком низенький столик; голова была дурной, ходил он тяжко вздыхая.
— Ну, придвигай стол и садись. На свежем воздухе поесть — одно удовольствие!.. Принеси еще щепок и захвати перчики, — распоряжался тесть, переворачивая на сковороде подрумянившихся рыбешек и прикладываясь то и дело к фляжке.
Когда рыба зажарилась, бай Христо подбросил в костер дров, чтоб светло было, поставил на столик котелок, покрытый чистой салфеткой, и приказал Костадину садиться. Они шумно хлебали уху, пили прямо из бутыли легкое рубиновое винцо. Бай Христо развеселился. Его ястребиные глаза искрились зеленоватым огнем, покрасневшее лицо лоснилось.
— Вы, молодые, не способны даже приличный пикничок устроить. А я вот три войны прошел, чего только не навидался. — Он засучил рукав рубашки и показал широкий шрам у локтя. — Один басурман пырнул меня ножом под Булаиром, а я ему в ответ феску вместе с головой снял. С той поры, бывало, как в атаку идти, я первым делом ружье заряжаю, а как столкнемся с противником, я, прежде чем кто на меня кинется, стреляю, да так, чтоб в живот… От всякой беды есть спасение. Нытиков я терпеть не могу, особенно тех, что мудрствуют. Дерьмо, пропади они пропадом…
Он отрыгнул и запел, покачивая на колене плетеную бутыль с вином:
Стряпай, стряпай, женушка.
Стряпай, молодая!
Хоп-троп, женушка, управляйся живо…
Лошадь фыркала, время от времени гремя цепью. Родничок неутомимо нашептывал что-то, звенели цикады, баюкая теплую сентябрьскую ночь, где-то среди опустевших шалашей и сторожек кричала сова. Белесый Млечный Путь рассекал темное небо, как поток. Кисловатый запах осени, засохших виноградных лоз, увядшей травы будил в душе тоску по ушедшему лету и вызывал у Костадина дорогие воспоминания. Он видел себя тут ребенком, приехавшим на сбор винограда, припоминал июльские ночи с их бархатным мраком, пахнущие липовым цветом, когда он лежал возле отца, укутавшись в шерстяное одеяло. Слышал, как старый Джупун пел какую-то песню, уносившую в далекие времена турецкого ига, вспоминал тяжелые раздумья свои в этом домике и мечтал о будущем сыне. Но ярче всего, наполняя душу сладкой мукой, перед глазами вставал тот апрельский день, когда он впервые привез на виноградник молодую жену. Она сажала чеснок на маленькой узкой грядке за сторожкой, и шелуха от чесночных долек, смешавшись с опавшим цветом вишни, белела на рыхлой земле. Разнеженная под косыми лучами заходящего солнца равнина улыбалась, простираясь к северу золотисто-зеленой ширью; прилетевшие с юга горлицы ворковали в ветвях старого ореха, нависающих, как темная бахрома. Тогда-то он и увидел, как Христина, присев на корточки над пышной, разомлевшей землей, развязала концы белого платочка и глядит на него затуманившимся, рассеянным взглядом, раскрасневшаяся, опьяненная пением птиц и жужжанием насекомых. Этот взгляд зажег его кровь, и, едва дождавшись сумерек, он отправил Лазо за керосином в село, а сам отнес Христину на жесткую постель в сторожку; легкий вечерний ветерок разносил запах цветущего боярышника, а на кукование кукушки уныло отзывался филин…
Он не мог объяснить, чем был вызван этот поток воспоминаний. То ли выпитым вином, то ли сознанием собственной беспомощности, то ли всеми переживаниями последнего времени, которые сделали его неуверенным и слабым. Глаза наполнились влагой, на грудь навалилась какая-то тяжесть, и шутки тестя его не веселили.
— Ну что ты скис? Скажи что-нибудь, а то сидишь, как сыч, — накинулся на него бай Христо, когда ему надоело веселиться в одиночку.
— Что сказать-то? Ты все поешь! А меня вот подмывает пойти в село, посмотреть, что там творится. Какая-то тяжесть на душе — ни сидеть, ни говорить не могу.
— Поди-ка сорви мне гроздь послаще. Теперь уж понятно: с тобой не разгуляешься. А жаль!
Тесть рассердился и подкинул в костер щепок.
Костадин направился к винограднику и только сейчас, когда отошел от костра, увидел убывающую луну, слегка приплюснутую с правой стороны и безо всякого ореола вокруг — признак сухой погоды. Он вспомнил свой сон и вздрогнул. Было что-то схожее между этой яркой луной и той, которую он видел во сне. Он вспомнил и сегодняшний закат — необычно высокий, лучезарный; казалось, все небо на западе было оковано золотым обручем.
Костадин сорвал несколько гроздей и, с нарастающей в груди тревогой, пошел обратно к сторожке; не в силах выбросить из головы болезненно пугающие впечатления этого дня, он невольно прислушивался. На востоке, в темной ложбине за виноградником, где находилось соседнее село, что-то вдруг вспыхнуло — по небу словно бы пробежала тень, и окрестность озарило бледно-красное зарево.
— Там что-то горит! — крикнул Костадин и побежал по дорожке к тестю.
Бай Христо не спеша встал из-за стола.
— Должно быть, копна сена или соломы… Ток загорелся, — сказал он.
Лунный свет будто стал ярче, родничок зажурчал громко-громко, и Костадин увидел белеющие стены соседних сторожек. За ложбиной, все еще покрытой тенью, показался красный язык пожара, послышалось несколько беспорядочных выстрелов, и вслед за ними донесся лай деревенских собак.
— Верно сказал тот парень, восстают! — задыхаясь от волнения, проговорил Костадин.
— Созывают на пожар… Может, дом какой или сарай горит. Ну и дела, — растерянно пробормотал бай Христо.
Почувствовав, как тревога с новой силой сжимает его сердце, Костадин бросил виноград на столик и хотел было вернуться к тестю, стоявшему у навеса, но тут щенок залаял и кинулся к углу сторожки. Из тени вышел человек, и в свете костра Костадин увидел в руках его ружье. «Нас пришли арестовать», — мелькнуло у него в голове. Он пошарил у себя за поясом, понял, что оставил револьвер на столе в сторожке, и, не теряя времени, направился к двери, чтобы спрятать оружие. Но только сейчас заметил, что там стоит другой человек, в котором он сразу же узнал Лазо.
Батрак стоял у самого порога. В одной руке у него был выдернутый на винограднике кол, в другой — короткий обрез. Костадин почувствовал, как от шеи по позвоночнику пробежала холодная дрожь, и все предчувствия, с которыми он боролся со вчерашнего вечера, наполнили его душу смертельной тревогой. «В Минде нас узнал и донес. Зачем я послушал тестя?» — подумал Костадин и остановился у окошка, за опущенной занавеской которого тускло горела лампа.
Зубы у Лазо белели, и Костадин не мог понять, улыбается он или оскалился.
— Отойди, мне надо войти, — сказал Костадин, услышав тяжелое дыхание батрака, который молча глядел на него и стоял перед ним, как стена.
— Спокойно, бай Коста. Видел я, как ты ощупывал себя — железяку искал. Хочешь войти внутрь и запереться? Нет, не выйдет! — Лазо сделал шаг и ударил колом оземь.
— Чего ты хочешь? Если вы пришли арестовать нас… А за что? Чего ты от меня хочешь?
— Не торопись, бай Коста. Наши с тобой дела не так уж просты. Не как одно время — теперь все по-другому. Теперь пришло время заступиться мне за свою батрацкую честь. Когда ты был хозяином, ты мог меня уволить. А теперь я пришел тебя уволить от твоей чорбаджийской власти… Много чего надо тебе сказать, бай Коста.
Лазо был пьян. От него разило перегаром и табаком. Из-под нахлобученной фуражки нагло сверкали маленькие глазки, как нарисованные торчали рыжие усы, а большой ленивый рот с подчеркнуто пьяной распущенностью и издевкой сыпал слова. Услышав за спиной шаги, Костадин обернулся и увидел третьего человека с длинным манлихером, чумазого, в городской одежде.
«Они меня изобьют, перед тестем унизят… Как я буду потом людям в глаза смотреть?.. Пускай изобьют, лишь бы не хуже… Как бы не изувечили!.. Ах, зачем я оставил револьвер в сторожке!» — мелькало у него в голове.
