Эдвард Резерфорд - Нью-Йорк
Но пожилая леди была в отличном настроении. Что она такое говорит?
– Когда я была молода и ничем не владела, ваш отец пришел в галерею, где я работала, и организовал выставку фотографий Теодора Келлера. А меня назначили ответственной. Это была моя первая экспозиция. Так я и познакомилась с вашим отцом. Мне было очень горько узнать, что он умер.
– Я ничего об этом не знал. Очень, очень рад знакомству, – пролепетал Горэм.
Ей было, верно, за семьдесят. Умное, красивое лицо. Она посмотрела на мужа с сыном, но те отвлеклись на других гостей.
– Вам нравится праздник? – спросила она.
– Конечно. А вам разве нет?
Она пожала плечами:
– Слишком много показного потребления, на мой вкус. – Она задумчиво взглянула на него, будто оценивала картину. – Приходите как-нибудь в галерею. Я там бываю почти ежедневно. В понедельник она закрыта, но я все равно работаю одна. Понедельник – самый удобный день. – Она порылась в сумочке и вынула визитку. Посмотрела на мужа, но тот был занят беседой. – Вообще-то, – произнесла она тихо, – у меня есть одна вещь вашего отца, которую я хочу отдать вам. Зайдете в понедельник?
– Обязательно, – пообещал он и тут увидел, который час. – Приношу глубочайшие извинения, но мне нужно идти, у нас сегодня обед.
– В таком случае вы уже наверняка опоздали, – улыбнулась Сара Адлер. – Ступайте, ступайте. – И добавила, не дав ему отвернуться: – Дайте слово, что в понедельник придете.
Она была права. Он опоздал. Мэгги наградила его выразительным взглядом. Но к счастью, пришла только одна чета, и это были его любимцы – Герберт и Мэри Гумблей. Герберт был священником на покое, а жили они в приятном старом кооперативном доме в Саттон-Плейс. У четы Гумблей было хорошо за столом. У них был широчайший круг друзей, они отличались разносторонними интересами, и если среди гостей возникала скрытая напряженность, она волшебным образом рассеивалась благодаря их присутствию.
И вот, когда Горэм пришел, Гумблеи как раз выражали желание увидеться и поздороваться с Эммой, а Мэри Гумблей говорила: «Надеюсь, вы не заставили ее ради нас наряжаться, ведь это будет стыд и срам», а Герберт вторил ей, жалуясь на внучку, которая не желала умыться даже перед тем, как пойти в церковь. Горэм успокоился и порадовался, что первыми явились Гумблеи, а не Ворпалы. Они и зададут тон вечеру.
Тут появилась и Эмма в обществе ее подружки Джейн, которая пришла на ночевку. Обе были прелестны в одинаковых розово-голубых платьях. С собой приволокли щенка.
Держать животных правление разрешило лишь год назад. Горэм не помнил почему, но запрет существовал всегда. Потом миссис Ворпал захотелось собаку, и Ворпал настоял на поправке.
Не успели девочки заговорить с мистером и миссис Гумблей, как прибыли Ворпалы. Кент отворил им, учтиво принял заказ на выпивку и проводил в гостиную. Миссис Ворпал пожелала мартини с водкой, Ворпал – виски со льдом.
– Ну, добрый вечер, Эмма! – произнес Ворпал, притворявшийся, будто любит детей.
– Привет, мистер и миссис Ворпал, – ответила Эмма.
Горэм представил Ворпалов Гумблеям.
– Мы залюбовались щеночком, – сказал Герберт.
Щенок, не отнимешь, был мил. Крохотный пушистый белый комок, таращивший большие глаза из-за щеки Эммы.
– Скажи спасибо мистеру Ворпалу, – подала голос Мэгги. – Это он постарался, чтобы тебе разрешили щенка.
– Спасибо, мистер Ворпал.
На заостренной, как меч, физиономии Ворпала расцвела улыбка.
– Я был только рад. По-моему, это здорово, если у здешних ребятишек будут животные.
– Не могу не согласиться, – кивнул Герберт.
– Ладно, девочки, – сказала Мэгги, – вы можете идти, если хотите. Но будьте добры не галдеть.
Официанты подали канапе. Пришли О’Салливаны. Глава семьи был партнером в крупной юридической фирме – молчаливый, рассудительный, но неизменно компанейский. Его жена Мэв, стройная, поразительно элегантная ирландка, владела небольшой брокерской конторой. Последними прибыли Лиз Рабинович и ее приятель Хуан. Лиз была спичрайтером. Она работала на ряд крупных политиков, хотя сейчас большинство клиентов были из корпораций. Но Лиз не поймешь, она вольная птица. Хуан же отчасти оставался загадкой. Лиз говорила, что он кубинец. Однажды он сообщил Горэму, что его мать родом из Венесуэлы, но деньги сосредоточены в Швейцарии. Находясь в Нью-Йорке, Хуан жил с Лиз, но она рассказывала, что у него есть шикарная квартира в Париже. Горэм не доверял Хуану. «Лиз любит только тех мужчин, которым не верит», – заметила Мэгги.
Обед прошел хорошо. Лиз, кладезь сплетен из Вашингтона, посадили рядом с О’Салливаном. О’Салливан был сдержан, но хорошо информирован, и общество Лиз ему нравилось. Ворпалу захотелось выяснить род занятий Хуана, и Горэму было приятно следить, как Ворпал все больше и больше разочаровывался. За обсуждением недвижимости старый Герберт Гумблей объяснил им, как работают старинные фонды церкви Троицы. Приходскому управлению удавалось не только веками строить церковь за церковью на огромные арендные средства, но и помогать церквям по всему земному шару. Стоимость ее недвижимого имущества в Финансовом квартале составляла астрономическую сумму. Внимательно выслушав Гумблея и подсчитав в уме, Ворпал по-новому взглянул на священника и проникся к нему уважением.
И Мэгги, конечно, была на высоте. Горэм смотрел на нее через стол. Жена сегодня выглядела поразительно красивой, она сделала стрижку и маникюр. Она улыбалась ему, и только слабый огонек в глазах намекал на вчерашнюю ссору.
Горэм полагал, что сам виноват. Будь он с ней откровеннее, разговор мог получиться другой. А может быть, и нет.
Он ничего не сказал ей о поиске вакансий, которым занялся в начале года. Возможно, потому, что признал бы этим, что смирился с судьбой и даже с фиаско. А также, безусловно, потому, что не сомневался в ее реакции: она велела бы держаться за банк и оставить хедхантера в покое. Горэм решил, что скажет, когда получит мало-мальски серьезное предложение.
Так или иначе, Мэгги оставалась в неведении, а потому не знала и того, что прошло почти восемь месяцев, а Горэму так и не нашли ничего подходящего.
Он знал, что хедхантер старается, и периодически звонил ему – сугубо для очистки совести, но тот твердил одно и то же:
– Наберитесь терпения, Горэм. Вы же не менеджер среднего звена. Мы ищем по-настоящему высокую должность вашего уровня. Это большая редкость.
Умом Горэм все понимал, но не мог отделаться от чувства, что ничего не происходит и никому он не нужен. Ему было плохо, как никогда. И его скверное настроение проявлялось в бесчисленных мелочах, но главным образом в замкнутости и приступах раздражения, выливавшихся на детей и Мэгги.
Поэтому в пятницу вечером, когда она тихонько села рядом и внесла предложение, это было некстати и закончилось плохо.
– Солнышко, – сказала она, – я отлично понимаю, что ты расстроен. Может быть, все дело в браке, но мне сдается, что в работе.
– Все хорошо, – огрызнулся он.
– Нет, Горэм, не хорошо. Не надо. Ты не в лучшей форме.
– Огромное спасибо.
– Солнышко, я просто хочу помочь.
– Чем?
– Ты уже столько накопил – все эти акции, – что нам совершенно не о чем беспокоиться. Плюс то, что зарабатываю я. Ты можешь все бросить и заняться тем, чего по-настоящему хочется. Ты замечательный муж и отличный отец. Мы заживем лучше всех, если ты найдешь себе занятие по душе.
– Ты предлагаешь мне выйти в отставку?
– Нет, я просто спрашиваю, почему не заняться чем-нибудь приятным? Деньги не проблема.
Вот, значит, как. Она уже и в деньгах его не нуждается. Он с восхищением следил, как Мэгги делала карьеру, вела хозяйство, возилась с детьми – преуспевала во всем. Теперь она, похоже, решила взяться и за него. Последнее унижение. Сперва он проиграл. Теперь его собрались оскопить.
– Пошла к черту! – сказал он.
– Это некрасивый ответ.
– А ты другого и не заслуживаешь. У тебя своя жизнь, у меня – своя.
– У нас общая жизнь, Горэм.
– В чем-то общая, а в чем-то и нет. Привыкай.
После этого они больше не разговаривали.
По опыту Горэма, на каждом обеде бывает так, что кто-нибудь скажет слово и оно застревает в памяти. Нынешним вечером эта роль выпала Мэв О’Салливан.
Горэм был восхищен Мэв. День за днем она делала деньги, и делала блестяще, но это не насыщало ее интеллекта. Она говорила на четырех языках. По-настоящему хорошо играла на пианино. И читала книги. В огромных количествах.
Они обсуждали длинный рабочий день у молодых сотрудников Финансового квартала.
– Знаете, – сказала Мэв, – на днях я читала Вирджинию Вулф, и она пишет, что у нее был период жизни, когда ей удавалось переделать массу дел исключительно потому, что она могла по три часа работать без перерыва. И я подумала: господи, о чем она говорит? Всего три часа в день? А затем я оглядела свой офис, где все сидят по четырнадцать часов в сутки, и мысленно задала вопрос: многие ли из нас занимаются по три часа настоящей, творческой, умственной деятельностью? По-моему, никто, – улыбнулась она. – А Вирджиния Вулф добивалась за свои три часа большего, чем они за целую жизнь.
