Димитр Димов - Табак
Он съежился в своей грязной, ветхой, вылинявшей на солнце рясе и пуще прежнего затрясся в ознобе.
– Этот поп какой-то страшный, правда? – произнесла Ирина.
Эксперт ответил рассеянно:
– Просто голодный, измученный человек.
– Вы могли бы оставить нашу провизию ему и доктору.
– Я так и думаю сделать.
Подъехав к площади, они увидели, что там опять собирается народ. Отовсюду беспорядочно прибывали группы греческих рабочих, среди которых мелькали болгарские пехотинцы. Костов вспомнил про отложенный митинг. На первый взгляд могло показаться, что толпа возбуждена и в ней царит угрожающий хаос, но на деле люди подчинялись незаметной со стороны дисциплине. Уже появилась народная милиция – вооруженные греки с болгарским патрулем сновали в толпе, что-то объясняя, а все бурно приветствовали их. Фаэтон с трудом продвигался. Люди возмущались тем, что он осмелился ехать по площади.
– Куда вас черти несут?! Возвращайтесь назад!
– Разве не видите – тут митинг!
– Лень им пешочком пройтись.
– Стащите их!.. Вон тот болгарин – главный эксперт «Никотианы».
Двое из толпы кинулись к фаэтону, но их остановил вооруженный грек.
– Полегче, товарищи!.. Дайте людям проехать.
– Мы возвращаемся с похорон, – объяснил Костов по-гречески.
Он вспомнил, что несколько месяцев назад этот грен работал на складе «Никотианы» тюковщиком. Работал он очень хорошо, и однажды во время какой-то стычки с болгарскими властями Костов выручил его. Тюковщик, вероятно, помнил об этом и был ему благодарен.
– Вы все еще здесь? – спросил он негромко и торопливо.
– Да, – ответил эксперт. – Похоронили шефа.
– А у вас есть пропуска?
– Пет.
– Поскорее возьмите их и уезжайте в Болгарию.
– Где же их взять? – спросил эксперт.
– В комендатуре ЭАМ.
– А ЭАМ даст нам пропуска?
После короткого раздумья грек сказал:
– Пойдемте со мной! Наша комендатура в двух шагах отсюда.
Попросив спутников ждать его дома, Костов вышел из фаэтона. Он вспомнил даже имя грека. Тюковщика звали Леонидесом. Пробираясь в толпе, они пошли к комендатуре ЭАМ, которая находилась в здании бывшей болгарской городской управы. По дороге эксперт размышлял: «Наш мир рушится под ударами тысяч… Напрасно полиция здесь убивала, жгла, интернировала… Все это обращается против нас». Потом он услышал голос Леонидеса:
– Господин, вы меня защитили как-то раз от ваших… палачей. И может, вы думаете, что я хочу отблагодарил, вас за это?
– Спасибо, Леонидес… Я сделал, что мог.
– Нет, вы не всегда делали, что могли. Меня вы спасли просто потому, что я хорошо работал и мой труд приносил пользу фирме. Но однажды я слышал, как вы возмущались тем, что пекарни не выдают грекам хлеб… Это мне понравилось…
Голос Леонидеса растворился в шуме толпы, потом Костов опять услышал:
– Я научился немного говорить по-болгарски и понял ваш разговор… Вы не плевали на свою совесть и не твердили, как некоторые ваши, что греки – собаки и что их надо морить голодом… Поэтому я вам помогаю сейчас.
Костов не отозвался. Энергично орудуя локтями, грек растолкал толпу, собравшуюся у входа в комендатуру ЭАМ. Миновали постового, которому Леонидес показал какой-то документ, и вошли в коридор. Внутри было прохладно и тихо. Большая часть милиции отправилась на митинг. Грек на минуту остановился и закончил свою мысль, говоря вполголоса и оживленно жестикулируя:
– Среди ваших было немало негодяев… Вы злились на них и называли их «парашютистами» – ведь они пришли первыми, ожесточили население и мешали вашей коммерческой машине спокойно выкачивать барыши. Это были разные там купчишки, мэры, адвокаты, полицейские агенты, которые одной рукой держали револьвер и запугивали людей, а другую протягивали за взяткой… Они сбежали первыми… Мы их ненавидим, но не так, как вас… Самое большое зло исходило от вас… Простите, господин!.. Скольким нужны пропуска?
– Троим… Вдове шефа, моему слуге и мне.
Костов вынул записную книжку и написал по-гречески имена всех троих.
– Подождите немного.
Леонидес вошел в комнату, у двери которой стоял на посту человек, вооруженный автоматом. Эксперт подумал: «Этот грек, конечно, ненавидит меня… Тут меня преспокойно могут задержать и убить. Лучше было пойти в болгарскую комендатуру». А потом решил: «Все равно». Вскоре Леонидес вышел из комнаты с тремя пропусками.
– Пожалуйста, господин.
Костов взял документы.
– Можете прочитать.
Документы были написаны по-гречески на пишущей машинке. Под текстом каждого из них стояла ясная печать ЭЛМ и корявая неуверенная подпись, сделанная рукой, которая еще не привыкла владеть пером. Вероятно, эта рука до вчерашнего дня держала молоток, стягивала тюки табака или стреляла из автомата. Два документа – Ирины и Виктора Ефимовича – были обыкновенными пропусками, а третий удостоверял, что Стефан Костов, главный эксперт фирмы «Никотиана», заступался перед болгарскими властями за ответственного деятеля ЭАМ и ничем не провинился перед греческими властями. Все это было не совсем точно и отдавало показным великодушием южан. Костов растрогался.
– Этот документ может оказаться вам полезным и в Болгарии, – сказал грек.
– Да, может. Впрочем, едва ли. Моя жизнь кончается здесь.
– Как так?
– В Болгарии мне нечего делать.
– Значит, вы остаетесь?
– Нет. Уезжаю в Болгарию.
Грек смотрел на него, ничего не понимая. Костов печально улыбнулся и пожал ему руку.
– Благодарю тебя, Леонидес.
– Не за что, господин. Я вас провожу, но с вами не пойду… Товарищ Макронис хочет со мной поговорить.
Когда они спустились вниз, с улицы, что выходила на шоссе, ведущее в Драму, донесся шум. Крики нарастали, заполняя соседние улицы и площадь. Спустя несколько минут голоса десятков тысяч человек слились в один могучий, радостный, продолжительный крик. Человек, стоявший на посту возле комендатуры, как будто забыл о своих обязанностях и тоже начал кричать с бешеным восторгом:
– Идут! Наши партизаны идут!
Над тысячами рабочих, заполнявших площадь, реяли красные знамена.
Эксперт пошел домой. Жара начала спадать, солнце клонилось к закату. Кобальтовый цвет неба стал более ярким. Море дышало легкой прохладой.
Следом за греческим партизанским отрядом, который вступил в город, медленно двигались несколько болгарских военных машин с красными флажками. В одной из них ехал полный седоусый человек в военной форме, которая сидела на нем не очень ловко: новый мундир топорщился на плечах и на груди. Это был генерал болгарской повстанческой армии, и сейчас он волновался, думая о речи, которую ему предстояло произнести на площади. Толпа греческих рабочих приветствовала и его. Несколько цветков олеандра и веточек розмарина упали к нему на колени.
Аликс умерла после захода солнца, в часы прохлады, когда море похоже на сплав золота и серебра и от него веет тихим освежающим ветерком, с которым на берегу сливается запах водорослей и розмарина. Спустя несколько минут после ее смерти врач-грек сделал знак Кристалло выйти из комнаты. Костов остался один с телом девочки. И тогда ему показалось, что он видит Аликс впервые, что он не имеет никакого отношения к ее судьбе и что все, что он для нее сделал, было совершенно не нужным.
Он почувствовал гнетущую душевную пустоту, но вместе с тем понял страшную истину: его сострадание к этой девочке не имело смысла, если он не жалел всех других больных и голодных детей. И, глядя в сумерках на маленькое личико, обрамленное бронзово-рыжими волосами, он подумал: «Может, она бы не умерла, если бы ты ее не привез к Кристалло и если бы эта женщина не напичкала ее хинином, от которого развилась гемолитическая анемия… Может, лучше было бы, если бы ты не купил ее у этого дикого старика Геракли за полдюжины бутылок водки и несколько тысяч левов… Это была постыдная сделка, в которой ты использовал свой торгашеский опыт. Да разве ты имеешь право покупать детей у их родных? Ах да, ты оправдывал себя тем, что вырываешь девочку из лап голода и нищеты. Но ведь на самом деле не это побудило тебя так поступить. Ты решил взять и воспитать эту малютку из эгоистических побуждений. Ты хотел сделать из нее игрушку, украшение своей старости, своей заплесневелой, бесполезной жизни. Тридцать лет ты мотал миллионы, которые тебе давала «Никотиана», кичился своими американскими автомобилями и безудержной расточительностью… Помнишь, в «У неоне» вы равнодушно проигрывая в покер по тридцать тысяч левов за ночь? На эту сумму можно было купить одежду для целого сиротского приюта… Помнишь, как в кабаре, распоясавшись, словно пьяный купчик, ты прилеплял ко лбам оркестрантов банкноты но тысяче левов? За вечер ты проматывал годовой бюджет целой семьи… А помнишь, сколько ты тратил на устройство банкетов, на свои костюмы, на всякие прихоти… и как перед уходом на бал ты часами вертелся перед зеркалом в новом фраке… как скандалил из-за плохо выглаженной рубашки… Как приударял за молоденькими девушками… как устраивал у себя дома любовные свидания с министершами, а на другой день уезжал с их мужьями на ловлю форели?… О, твоему расточительству, твоей суетности, твоим сумасбродствам не было конца!.. И за все это время ты ни разу и не подумал вырвать кого-нибудь из отчаянной бедности или спасти от падения… Ты все делал напоказ: покупал вещи на благотворительном базаре, устроенном под высочайшим покровительством царицы, подносил кубки на скачках, брал на себя путевые расходы каких-то болванов-лыжников, ездивших на состязания в Гармиш. И все это ты делал потому, что о твоей щедрости писали в газетах, и это льстило тебе, суетному светскому франту. Только твой коммерческий ум да усердие, с которым ты служил «Никотиане», не дали тебе превратиться в полное ничтожество: ты не обкрадывал свою фирму, не получал двойные комиссионные и не скопил себе капитал для основания собственного предприятия, как это делали другие эксперты. Ты был честным торгашом. Но что пользы было в этой честности по отношению к папаше Пьеру или Борису Мореву, если ты был главным посредником, когда подкупали министров и чиновников, когда унижали человеческое достоинство?… Правда, в дни большой стачки ты не захотел участвовать в жестоком ее подавлении и потому сбежал с любовницей в Рильский монастырь, но это не помешало тебе обмануть стачечный комитет, уверив его, что хозяева якобы склонны уступить. Ты солгал рабочим, и они потом напрасно голодали целых пятнадцать дней, а истратив последний грош, как покорное стадо, разошлись но складам, не получив и той маленькой прибавки, которая им была обещана. Это была подлость по отношению к тысячам людей, которые но восемь часов в день вдыхали ядовитую пыль. Правда, ты вырвал нескольких человек из лап полиции, но это ты сделал, скорее, из личной к ним симпатии. В одном случае тебе нравилось лицо жертвы, в другом – ее манеры, в третьем – улыбка. Ты не был принципиальным человеком, ты обнаруживал гражданское мужество лишь перед министрами, подкупленными «Никотианой», да перед полицейскими инспекторами, которые трепетали перед тобой, зная о твоих связях с важными персонами. Всякий раз, когда ты решал поступить честно, ты только сам себя обманывал, потому что у тебя не хватало смелости бороться со злом, коренящимся в самой основе твоего мира, который зиждется на бездушном и свирепом законе наживы. И потому все твои поступки, которые ты считаешь добрыми, на самом деле всего лишь показные и бесполезные поступки. Ты старался только усыпить свою совесть, скрыть от самого себя, что и ты виновен в преступлениях этого мира… Но самое бесполезное из твоих деяний – поступок с Аликс… Взгляни на мертвое тельце ребенка, на это олицетворение тысяч греческих детей, так же умерших от хронического голода и болезней!.. Удочерив ее, ты хотел избавиться от угрызений совести, от страшного сознания, что сам ты – колесико машины, которая несет войны, голод и смерть детям. Да, ты виновен почти наравне с другими, потому что у тебя не хватило воли отречься от легкой приятной жизни и ополчиться против зла. Что?… Ты плачешь? Но ты оплакиваешь не Аликс!.. Не обманывай собственную совесть раскаянием, которое не может искупить твою вину… Л виновен ты в том, что жил праздно, никчемно. Ты старый, износившийся, никому не нужный человек, раб моды и тщеславия. И ты был таким всегда. Сейчас ты плачешь, потому что оказался в тупике, потому что рушится твой мир. Это жалкие слезы, ими ничего не поправишь. Уйди из этой комнаты!.. Не оскорбляй бесполезным раскаянием мертвое тельце ребенка!.. Было бы куда более достойно, если бы в дни своей силы и расцвета ты думал о детях бастующих рабочих, или если бы во время банкетов, которые ты давал администраторам и полковникам, ты советовал своим гостям не отказывать в хлебных пайках греческому населению, или если бы ты имел мужество всегда говорить правду. Но ты не делал этого из боязни повредить интересам «Никотианы», которая платила тебе огромное жалованье, дивиденды и ежегодно давала премии. Не делал и потому, что Борис Морев, фон Гайер, министры, генералы и вся эта продажная и жестокая правящая клика могла бы, скажи ты правду, разделаться с тобой, и тогда твоя жизнь окончилась бы катастрофой. Нравственная ценность любого поступка определяется не побуждениями, его вызвавшими, а предвидением его последствий. Все остальное – самообман и лицемерие. Вот он. итог твоей жизни!.. Единственное, что тебе остается. – это признать истину. Люди умирают, но жизнь продолжается, идет вперед, становится лучше. Не гляди на разруху и хаос, которые сейчас надвигаются. Они затрагивают лишь твой тупой и ограниченный мир!.. Так… Ты почти успокоился? А сейчас ты можешь погладить это несчастное худенькое личико, эту маленькую мумию, эти бронзово-рыжие волосы… Ей и правда очень пошло бы платье из бледно-желтого шелка, если бы твой мир не морил детей голодом. Смерть Аликс – это протест тысяч голодных детей, за чью жизнь и хлеб бьются те люди, которых ты видел прошлой ночью».
