Голо Раймунд - Из мещан
– Франца я послал в город по очень важному делу, – ответил полковник, – и он вернется не раньше 12-ти часов.
– Но тогда выпей липового цвета, что будет не хуже доктора! – заметил барон. – От души советую тебе лечь в постель и пропотеть, зачем рисковать здоровьем!
Полковник призадумался, потом озабоченно сказал:
– Мне и в самом деле нездоровится, и я бы с удовольствием лег в постель, но моя жена тогда всполошится!
– Не беспокойся об этом! – уверил его барон. – Она не всполошится! – иронически прибавил он.
– Но жена захочет сидеть около меня, а это будет несправедливо!
– Вот как?! Почему же несправедливо?
– Да зачем же лишать ее обычных развлечений ради моего каприза?
– Ты полагаешь, что нездоровье – каприз?
– Ну, так или иначе, я не желаю причинять жене беспокойство! Да, я придумал вот что: вели сказать ей, что я уехал прокатиться верхом! Тогда другое дело!
Сделав несколько шагов, он прибавил:
– Скажите ей, что я не хотел ей мешать, поэтому и уехал, не заходя к ней.
Барон не утерпел, чтобы не пошутить над полковником.
– А мне, папа, ты позволишь ухаживать за тобой? – спросила Полина. – Ведь Франца-то нет твоего?
– Сохрани тебя Бог! – возразил отец. – Чего ты только не придумаешь!… Нет, уж если ты хочешь, чтобы я в самом деле лег в постель и напился липового цвета, то я требую, чтобы ты и Браатц постарались развлечь Сусанну так, чтобы она и подозревать не могла о моем присутствии в доме!… Лучше всего прикажите заложить лошадей и поезжайте куда-нибудь! Наконец, делайте, что хотите: ее, во что бы то ни стало, занимайте!
– Нелегкую обязанность налагаешь ты на нас! – воскликнул барон, качая головой. – Хорошо, я предложу твоей жене рыбную ловлю, но только смотри, Герштейн, сейчас иди и ложись в постель.
Полковник скорчил гримасу.
– Непременно!
– В общем, договоримся так: ты пробудешь в постели 5-6 часов! Словом, до тех пор, пока я не найду нужным шепнуть твоей жене – в шутку, разумеется, – что ты был на свидании.
Полковник просиял, и лицо его оживилось.
Его всегда приводило в восторг, если жена его, случалось, ревновала или, по крайней мере, делала вид, что ревнует.
– Но теперь Сусанна еще спит! – сказал полковник, медленно и со стоном поднимаясь с кресла.
– Так и сказать, что ускакал? – спросил барон усмехнувшись.
Но фон Герштейн не заметил подшучивания.
– Ну да, так и скажите! Ускакал, не простившись, потому, что не хотел мешать!
Барон Рихард пошел проводить его до его комнаты, а Полина спустилась к ключнице и велела ей заварить лекарственного чаю.
Когда все было готово, она передала чашку с липовым отваром барону.
– Пожалуйста, дядюшка, отнеси это папе и пусть он при тебе все выпьет! – попросила она.
4.
Вместо того чтобы вернуться к себе, в уединенную комнату, Полина пошла в парк.
Она не опасалась, что встретит Геллига! В это время он бывал так занят, что о прогулке в парке и помышлять не мог.
К тому же, Полина успокаивала себя тем, что управляющий сегодня так рано встал, сразу взявшись за исполнение своих обязанностей, что вряд ли может нуждаться в движении на открытом воздухе.
Каково же было ее изумление и испуг, когда на повороте с одной дорожки на другую она очутилась лицом к лицу перед Геллигом в парке.
Впечатление этой встречи было до того неожиданно и внезапно, что молодая девушка вскрикнула и остановилась, как вкопанная.
В голове ее блеснуло предположение, что молодой человек ожидал ее здесь.
И эта странная встреча, хотя и состоявшаяся для нее неожиданно, представилась ей оскорбительной для ее самолюбия, как следствие ее вчерашнего поспешного увлечения.
Эта мысль тотчас же пробудила в Полине ее обычную гордость и холодную рассудительность, свойственную ей.
Она хотела окинуть спокойным взором лицо Геллига, но вынуждена была тотчас же опустить свои глаза под впечатлением сильного взгляда его глубоких глаз, покоившихся на ней с ясным восторгом…
Было время – и так еще недавно – когда Геллиг не обращал на Полину никакого внимания, относясь к ней с полным равнодушием и беспредельной холодностью.
О, как стремилась она тогда увидеть в его глазах хотя бы самый слабый проблеск участия!… И что же теперь?
Теперь, когда пламенный луч любви начал было уже согревать и пробуждать в ней дремавшие под спудом чувства – теперь она не хотела этого.
Ей казалось, что неимоверная сила пламени, лившаяся из его выразительных глаз, чарующе действовала на нее. И она боялась, что пламя это угрожает растопить все предрассудки и преимущества ее сословия, растопить и затем сплавить их в одну бесформенную массу.
Сияя счастьем, Геллиг протянул к ней руки. Он назвал ее по имени, тем голосом, который так магически действует обычно на слух любимой женщины, но ее сердце, уже вооруженное гордостью, отвернулось от него.
– Господин Геллиг, – сказала она, отступая от него на несколько шагов, и таким холодным тоном, что мигом разбила все его грезы о счастье. – Своей порывистой благодарностью я поставила нас обоих в ложное положение, что крайне неприятно и тяжело для меня! – медленно окончила она.
Геллиг молчал, и Полина решилась взглянуть на него. Но, подняв глаза, она едва не вскрикнула от испуга, заметив, как ужасно изменилось выражение его лица.
На нем было столько тоски и муки, что подавленное чувство молодого сердца неожиданно прорвалось еще раз.
– Геллиг, Боже мой, что с вами? – озабоченно воскликнула она, схватив его за руку.
Но он оттолкнул ее руку.
– Продолжайте дальше! – с ледяной холодностью, почти угрожающе, глухим голосом произнес он.
Полина стояла, как окаменелая, не зная, что сказать…
Она хотела разбить его надежду на взаимную любовь и заранее вооружилась против безумных жалоб и страстных просьб. Но он стоял перед ней не в позе просителя, а как строгий судья, и молодая девушка почувствовала, что судьба ее решена, приговор произнесен!
Собравшись с силами, она снова заговорила:
– Волнения вчерашнего дня, чувство благодарности к вам и желание вам всего лучшего придали моему чувству к вам совершенно ложное значение в ваших глазах! Это не было любовью, но и легкомыслием, прошу вас, не считать его!
Молчание Геллига пугало Полину…
Она ощущала, не глядя, силу жгучего взгляда его глаз, как бы желавших заглянуть в глубину ее души.
– Мы должны забыть об этом недоразумении и восстановить прежние отношения! – просительно прибавила она. – Геллиг, скажите, что это возможно, что моя слабость не заставит вас изменить вашего обо мне мнения.
На его побледневших губах промелькнула улыбка горечи.
– Все будет по старому, как в ту минуту, когда я вас встретил в первый раз! – твердо промолвил он. – Если я буду вспоминать о вчерашнем вечере, то это будет только мучением для меня!
Слегка наклонив голову для поклона, он повернулся и зашагал прочь.
Полина в нерешительности продолжала стоять на месте…
Молодой человек шел твердым, уверенным шагом, но выражение его лица было очевидно не таким, как всегда.
Встретившийся с ним Альфред едва удержался, чтобы не спросить, что с ним случилось. Но, заметив горделиво-холодный взгляд Геллига, счел за лучшее промолчать.
Лакей Геллига оказался смелее Альфреда.
– Боже мой, барин, что с вами? – испуганно воскликнул старик Антон, всплеснув руками. – У вас, вероятно, лихорадка от вчерашнего купания: на вас лица нет!
Но Геллиг, не отвечая ничего, прошел дальше, и тогда Антон остановил его:
– Вам есть письмо, возьмите его!
Геллиг механически взял его.
Оно было с родины Полины. Разорвав его конверт, он прочел приглашение госпожи фон Блендорф на бракосочетание Полины с ее сыном.
Ганс с горечью усмехнулся…
Вот где был ключ к разгадке поведения Полины… Вероятно, еще сегодня утром ей было известно, что ее ждет роскошная жизнь в высшем свете и придворных кругах!… Вот почему любовь бедного молодого человека, не обладавшего знатным именем, показалась смешной претензией.
Геллиг опустил руку, державшую письмо; она была парализована, как и его бедное сердце, похоронившее в себе навсегда любимый образ.
И чем более охлаждалось первое жгучее чувство, тем сильнее запечатлевался образ дорогой девушки.
Мало-помалу Геллиг овладел собою, и к нему вернулось прежнее, невозмутимое спокойствие.
Он не чувствовал себя униженным Полиной, но его бюргерская гордость, которую он принес ей в жертву, сильно страдала.
Он не сердился на Полину: мнение его о людях ее общественного положения было таково, что его даже не удивила метаморфоза, происшедшая в ее чувстве!
Он удивлялся только самому себе, как он мог предположить, что она составляла исключение.
– Все, все они одинаковы! – с мучительной тоской прошептал он.
И в этих словах заключалось и обвинение, и оправдание Полины.
