А. Сахаров (редактор) - Екатерина Великая (Том 1)
Обрюзглое, бульдожье лицо Апраксина обратилось неприветливо к смельчаку.
– То полагаю, милостивый государь мой, – отчеканил он раздельно, – то полагаю, что армия наша в сей жар так уставши, что о преследовании речи быть не может… Стать биваком на старое место… Да хлебы пекчи…
На рассвете с бивака поскакал в Петербург с донесением генерал-майор Пётр Иванович Панин.[39] 28 августа рано утром его тележка скакала через весь Петербург, поштильоны трубили в трубы. В полдень загремел салют из Петропавловской крепости в 101 выстрел. Государыня, плача, читала цветистое донесение Апраксина.
«Пруссаки напали сперва на левое, а потом на правое наше крыло с такою фуриею, что и описать невозможно, – доносил он. – Русская армия захватила знамёны, пушки, пленных более 600 человек, да перебежало на русскую сторону 300 дезертиров».
А в вечер боя, когда встала луна, снова потянулись сырые туманы из логов да с реки и слышались ещё похоронные запоздалые напевы попов – хоронили павших. Загорелись красные огни костров, солдаты сидели вокруг и весело гуторили о победе над пруссаками.
– Чёрт-то оказался не так страшен, как его малевали. Пруссака побили! Теперь, сказывали ребята из штаба, пойдём на Кенигсберг – забирать его у прусского короля… Пойдём!
И пошли. Местами шли весёлые. Угоры, перелески. Белые палатки покрывали с вечера прусские поля, наутре завтракали жидкой кашицей с хлебом. Раздавалась команда «на воза!», палатки складывали на подводы, шли дальше плотной, бодрой колонной… С песнями.
Победа!
Третий бивак на этом походе разбили уже на реке Ааль. Солдаты у бивачных костров пекли картошку и уже говорили, как о решённом деле, что зимние квартиры будут для них в Кенигсберге. Чего лучше! И город большой, разместиться всем есть где.
У самой речки Ааль на холме стояла ставка Апраксина. Под луной блестели золочёные яблоки обоих шатров. Первый шатёр поболе – в нём стоял большой стол, кресла вокруг. Второй – помене: столовая фельдмаршала. А за ними – большая калмыцкая кибитка с поднятыми на решётки войлоками, устланная персидскими коврами, – спальная фельдмаршала.
Большой шатёр светился изнутри – там горели свечи в серебряных шандалах. У входа – парные часовые. За большим столом сидел весь генералитет и сам граф Апраксин, огромный, толстенный, брюхо словно положил на стол, на листы белой бумаги.
От главнокомандующего по правую руку – князь Ливен,[40] его главный советник. Дальше – граф Фермор, сухой и жилистый немец. По левую – граф Румянцев, что был назначен командовать дивизией вместо павшего в бою генерал-аншефа Лопухина. Дальше сидел граф Сибильский с длинными польскими усами, горячий и боевой, потом генерал Вильбоа. Ещё дальше – командиры полков.
– Прошу прощения, ваше высокопревосходительство, – говорил Сибильский – он путал ударения, ставя их по-польски. – Никак не соответствует действительности, что у нас нет провианта… В моей части фуражу и провианту достаточно. А зимние квартиры в Кенигсберге удобны. Население большое, обеспечит нас сполна…
Апраксин избычился и, положив руку на лицо, из-под пальцев тускло смотрел на говорившего.
– Не сомневаюсь, что и великая государыня нашим отходом после победы под Гросс-Егерсдорфом весьма удивлена будет! – заканчивал Сибильский.
Белоглазый Ливен смотрел в упор на разгорячившегося генерала.
– Прошу одно короткое замечание, – начал Ливен с немецким акцентом. – Не сомневаюсь, что мнение генерала Сибильского – мнение польского патриота… Он, натурально, предпочитает, чтобы русская армия стояла не в польской, а в прусской земле. Понятно! Но доводы его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала настолько вески, что говорят сами за себя… Я – за уход на зимние квартиры в Курляндию или в Польшу… У нас нет ни фуражу, ни провианту.
Наступило молчание. Главнокомандующий отнял руку от лица, обвёл всех тяжёлым дерзким взглядом:
– То-то и есть! Кто ещё из господ командиров желает высказаться? Нет никого? Приказываю отходить на зимние квартиры в Курляндию… Отдохнём до лета, а там что Бог даст… Увидим!
Апраксин поднялся, блеснул орденами, звёздами и как радушный хозяин пригласил с облегчением:
– А теперь прошу ко мне! Отужинаем, чем Бог послал! Тут прислали мне два пастета версальских – из ветчины да из рябчиков. Отменные… Отведаем!
Наутро барабаны били генерал-марш. Поход!
Но не поход.
Отступление. Из Пруссии на зимние квартиры. В Курляндию…
– Что же это, братцы? – шумели солдаты и офицеры. – Только мы пруссака разбили, ещё не добили да уходить? Со стыдом свой тыл показывать? Что ж такое? Говорили – идём на Кенигсберг, на зимние-де квартиры?
И у них «на лицах была досада, с гневом и со стыдом смешанная», как записал очевидец тех далёких дней. Сколько крови пролили, а плоды победы – упустили. В чём же дело?
Дело было в том, что накануне военного совета, когда бивак спал в белеющих под луной палатках, на взмыленных конях прискакали из Петербурга с эстафетой два курьера. Их задержали караулы.
– К главнокомандующему! – проговорил один из них, полковник Гудович. – Срочно… По высочайшему повелению.
Караул пропустил спешившихся всадников, дежурный офицер повёл их к ставке… Прошли прямо в калмыцкую кибитку…
Вельможа помещался там вместе со своим лекарем. Тощий немец спал неслышно на походной кровати, фельдмаршал же, огромный, в ночном колпаке, в стёганом шлафроке, возлежал на пуховом ложе. Ему не спалось. В кибитке крепко пахло душистым куреньем. На столике у изголовья горела свеча.
На ковре перед кроватью усатый гренадер рассказывал сказку.
– И вот и говорит старуха царю: и потому, говорит, твоя дочка Несмеяна-царевна никагды не смеетца, потому што у неё того телосложение не позволяет… нет-де у неё того самого места, от которого у девок завсегда на сердце радость играет…
Боярин сосредоточенно сосал трубку с длинным чубуком, дым валил у него между щёк, рот растягивался скверной улыбкой.
– Х-ха… Вон оно что… – смеялся он. – Эй, кто там? Эстафета из Петербурга? Допустить!
Оба офицера разом шагнули к ложу вельможи.
– В собственные вашего высокопревосходительства руки! – отрапортовал Гудович, вручая пакет.
– Ну, спасибо… И ступайте прочь! – пробасил Апраксин, разом спуская на ковёр волосатые ноги с искорёженными пальцами. – Эй, свеч! Очки подайте!
Долго разбирал старик спешно писанные строки. Дочитав, снял очки, потёр глаза и перекрестился на свечу, пламя которой колыхал лёгкий сквознячок:
– Слава те Господи! Вот это дружок так дружок. Спасибо, упредил. Спасибо.
Письмо было от великого канцлера, от Бестужева. Он сообщал, что государыня Елизавета Петровна, в последнее время пребывая в Царском Селе, изволила слушать обедню в церкви. Почувствовав себя плохо, из церкви вышла, приказав, чтобы за ней не ходили. А выйдя одна – упала без памяти прямо под алтарным окном на осеннюю мураву – припадок крепкий был. Народ в смятении толпился кругом, смотрел на царицу, лежащую на земле, подступиться боялся:
– Тронь-ка царицу, чего за это будет!
Наконец дали знать придворным, послали за врачами. Первым прибежал француз Фусадье,[41] пустил кровь. В креслах бегом принесли любимого врача государыни больного грека Кондиоди.[42] Примчался француз Пуассонье… Принесли ширму, кушетку, уложили на неё больную. Два часа бились, стараясь привести в чувство, а когда привели, то оказалось, что она так прикусила язык, что не могла говорить, и уже все думали, что государыню хватил паралич. И теперь ещё она изволит говорить невнятно. Все, все так и думают, что её конец недалёк…
Главнокомандующий тряс седой головой. Как же теперь ему из этой заварухи выбираться? Своей викторией под Гросс-Егерсдорфом солдаты всю песню ему испортили… И нужно было им так драться! И всё Румянцев! Расхлёбывай вот теперь ту кашу, чтобы гнев их высочеств с себя снять. Ин придётся из Пруссии на зимние квартиры враз уходить… В Курляндию, что ли…
Главнокомандующий снова лёг на подушки, обдумывая положение. Долго лежал, заснуть не мог. Тревога грызла его душу, томили сомнения. Ну, хорошо, отойдём… А ежели государыня не скоро помрёт, тогда что? За эти-то квартиры придётся мне же отвечать… И дёрнуло же меня сто тысяч талеров от Фридриха тогда, через великую княгиню Екатерину, принять! И деньги-то пустяшные, ей-бо…»
Вздохнул:
«Ну, авось дружок Алексей Петрович выручит. Голова. Да и Екатерина Алексеевна, великая княгиня, поможет… Гадко!»
И крикнул дежурному офицеру:
– Эй, там! Послать ко мне сказочника… Устинова, что ли… Гренадера. Пусть доскажет. Не спится…
Отступали из Пруссии быстро, не то что наступали. А как опять Инстербургом полки шли, все жители в окошки выглядывали да ухмылялись. 15 сентября перешли Неман, а в Курляндии уж известно какая погода – полная осень… Дожди, жёлтый лист с деревьев, вороны на мокром жнивье перелётывают. Каркают к дождю…
