Н. Северин - Последний из Воротынцевых
— Смотри ты у меня, осторожнее! Откуда она?
Он только тут в первый раз узнал о существовании этой мелкой твари Хоньки среди своей многочисленной дворни.
— Из Воротыновки-с, конюха Трифона внучка.
— Кто у нее из родных еще жив?
— Мать жива-с.
— Отписать главному управителю Либерману, чтобы допросил эту бабу про беглеца, и наказать ее за то, что не донесла, а Митьку — за то, что целую неделю молчал, отодрать и посадить в подвал на хлеб и на воду.
— Слушаюсь. Хоньку я приказал в старую баню запереть.
— Хорошо. Больше ее не сечь, я ее сам допрошу сегодня вечером. Баб тех… Как их звать?
— Марья и Василиса, тоже воротыновские-с.
— Их тоже посадить… каждую отдельно, в пустой флигель. Запереть, чтобы не ушли, и пристращать, сказать им, что я сам допрошу, а если раньше сознаются, прийти мне сказать. А теперь чтобы ни во дворе, ни в доме про это дело ни слова! — грозно возвышая голос, прибавил барин и, оттолкнув от себя недописанное письмо к обер-полицмейстеру и посмотрев на часы, велел сказать барыне, что им пора с барышней ехать.
Когда Воротынцевы — мать и дочь — сели в карету и лошади тронулись с места, Марья Леонтьевна сказала Марте:
— Душенька моя, у папеньки, кажется, виды на барона для тебя. Я намекнула ему на то, что барон тебе не нравится, но он не захотел меня выслушать.
Марта не возражала.
— Не надо сердить папеньку, Марта; это ни к чему не поведет, — сказала снова мать и, тяжело вздохнув, прибавила: — У него, по-видимому, есть важные причины желать, чтобы ты в нынешнем году вышла замуж.
— Он вам сказал эти причины, маменька?
— Ты знаешь, у него нет привычки объяснять причины своих поступков.
— Да, я это знаю, — согласилась дочь холодно, почти апатично и не меняя позы.
Она сидела неподвижно, ни на что не глядя и что есть сил сдерживая рыдания, рвущиеся у нее из груди.
Минут десять тому назад она еще надеялась.
Спускаясь с лестницы из своих комнат, она увидела отца, проходившего из кабинета в столовую, обрадовалась возможности остаться с ним несколько минут наедине и поспешила к нему навстречу. Александр Васильевич остановился и протянул ей руку. Но, прижимаясь горячими губами к этой руке, Марта чувствовала, как ею все больше и больше овладевала робость, и, постепенно ослабевая, ее решимость открыть душу отцу заменилась отчаянием.
С первого взгляда заметила она его бледность и утомленный вид. Точно он всю ночь провел за тяжелой и мучительной работой; в его глазах не было ни обычного блеска, ни живости. Но не это приводило в отчаяние девушку, не это заставляло слова замирать на ее губах, а упорная неумолимость, выражавшаяся во взгляде, во всех движениях и в голосе отца.
— Готова? — отрывисто спросил он, беглым, но внимательным взглядом окидывая ее с ног до головы. — Пора, первый час. Вы рискуете не застать баронессы дома. — И вдруг, пытливо глянув дочери в лицо, он сердито спросил: — Отчего глаза распухли? Плакала?
Девушка, краснея, опустила голову.
— Не дури, Марфа! Я этого не люблю, ты знаешь, — продолжал он еще суровее, пронизывая ее строгим взглядом.
Марта чувствовала, что отец читает в ее душе, как в открытой книге, все ее мысли, чувства, печаль и отчаяние, и все-таки поставит на своем. Просить его, умолять — бесполезно. Чем больше станет она сопротивляться, тем скорее и вернее сломит ее отец и заставит поступить так, как он хочет.
В это время из своей уборной вышла Марья Леонтьевна в шляпе и мантилье, и Александр Васильевич отвернулся от дочери, чтобы заговорить с женой.
— Передайте мое почтение баронессе и поблагодарите ее за любезность. А ты, Марфа, — продолжал он, снова поворачиваясь к дочери, — напомни Ипполиту, что у нас сегодня танцуют. Пусть приедет пораньше, я рад видеть его.
Марта молчала, опустив глаза и стиснув побелевшие губы.
— Ты слышишь, что я говорю? — сдвинул брови отец.
— Да, папенька, — чуть слышно вымолвила она.
— Повтори!
Уж это было слишком. Марта вспыхнула, гордо выпрямилась, и резкий протест чуть было не сорвался с ее дрожавших от гнева губ, но глаза их встретились, и дольше трех-четырех секунд, она не в силах была выдержать его суровый и упорный взгляд. Снова почувствовала она себя побежденной, и на этот раз окончательно.
— Я скажу барону, что вы желаете видеть его, — проговорила она тихо, но твердо.
— Это не совсем то, что я сказал, но, пожалуй, даже лучше. Ты именно так и скажешь барону. Он поймет, что это значит. Я желаю, чтобы и баронесса слышала это, — продолжал Воротынцев, обращаясь к жене. Он смягчился и почти ласково дотронулся рукой до пылающей щеки дочери, замечая при этом, что она сегодня крайне красна. — Когда назад вернешься, надо принять ванну, pour être présentable le soir. Et vous serez convenable avec le baron, vous lui ferez oublier vos impertinences d'hier [14], - прибавил он.
Этот новый намек уже не подействовал на Марту. Она покорилась. Ей уже казалось, что она обвенчана с противным Ипполитом, и, кроме холодного отчаяния, такого, какое чувствуешь над засыпанной могилой любимого существа, в душе ее ничего не было. Марта никого еще не любила, но ей было двадцать лет, она мечтала о любви, о счастье, и навсегда похоронить эту мечту было нелегко.
Все это вспомнилось девушке, пока карета ехала к Караванной, где у Фреденборгов был свой дом.
— Браки по любви не всегда бывают счастливы, дитя мое, — глядя на дочь и угадывая ее мысли, печально проговорила Марья Леонтьевна.
Горьким опытом заплатила дочь князя Молдавского за право так говорить.
После обеда господ (у Воротынцевых садились за стол ровно в три часа, а от пяти до семи часов барин с барыней отдыхали, каждый на своей половине) дворня пользовалась более или менее свободой.
Гостей в это время нельзя было ждать, господа не спросят, — можно было, значит, своими делишками заняться и свою кое-какую работишку поделать. Тогда обыкновенно в прихожей оставались только дежурный казачок да младший камердинер, на случай если бы барин проснулся и позвал, а из девичьей отпрашивались сбегать в людскую все те девки и девчонки, у которых были там родственницы или приятельницы.
В тот день каждой из просившихся к тетеньке, маменьке или куме старшие повторяли, чтобы возвращались скорее. Барыня с барышней начнут одеваться по крайней мере за два часа до съезда гостей.
— Да не забудьте сказать паликмахтеру, чтобы ровно в шесть был У барышни. Барин велел им новую прическу сделать; сразу-то не наладится.
И казачкам с лакеями, рвавшимся во флигель на дворе, Михаил Иванович тоже наказывал оставаться там самую малость. Одних кенкетов сколько надо было зажечь да свечей в люстрах и в бра, карточные столы расставить, в буфете все приготовить и, наконец, в парадные ливреи одеться.
Петрушку, невзирая на его просьбы, Михаил Иванович к матери не отпустил. Дело повертывалось в его пользу. По всему было видно, что гроза, собравшаяся над его головой, должна была пронестись мимо и разразиться над другими, но Хонька еще не созналась, и малый был в унынии.
— И что ей, дьяволу эдакому, стоит сознаться? Ведь все равно теперь и барин знает, и все, — повторял он в сотый раз, сидя с Михаилом Ивановичем на скамейке в маленькой проходной, рядом с кабинетом.
— Так вот поди ж ты. Уж мы честью ее с Мариной Саввишной просили: «Развяжи ты нас, Христа ради, сознайся, что ты положила письмо!» Стоит, как истукан, и молчит. Те обе, Василиса с Марьей, во всем повинились, все рассказали. Им, поди чай, сегодня, вот как барин встанет, и развязка будет.
— А что с ними сделают? — полюбопытствовал Петрушка.
Михаил Иванович вынул из кармана своего. камзола серебряную табакерку, нюхнул из нее и, презрительно фыркнув, с усмешкой заметил, что женского пола в солдаты не берут, значит, одно только остается — сослать куда-нибудь подальше, в оренбурскую деревню либо в вологодскую.
— Ну, а на дорогу посекут, конечно, для примера, значит, — прибавил он деловитым тоном. — Эх, кабы у нас с Хонькой руки-то не были связаны, давно бы всей этой маяте конец!
— Да с чего это вдруг барин пожалел ее, мерзавку эдакую? — спросил Петрушка.
— Какая там жалость! Наш жалости не знает. Еще не родился тот человек на свете, который разжалобил бы его. Нет, тут другая причина, — ответил Михаил Иванович. — Запороли мы с ним так, при допросе, одну старуху до смерти, ну, вот и опасаемся теперь.
— Какую старуху?
— Там одну… далеко отсюда. И уж давно, когда барин еще молоденьким был, — уклончиво проговорил камердинер и снова, глубоко вздохнув, надолго смолк.
Вспоминал ли он про оргии в Яблочках во времена царствования там подлой женки Дарьки с ее разбойничьей шайкой или кровавый эпизод в Федосьей Ивановной? Пришло ли ему на ум воспоминание о том, как он слюбился с Малашкой, в то время как барин его разыгрывал идиллию с барышней-сиротой под зелеными душистыми сводами заглохшего парка? А может быть, в памяти его воскресла сцена таинственного венчания в ветхой деревенской церкви? Дрожащий от страха священник в старенькой ризе; удрученный тяжелыми предчувствиями и недоумением Бутягин с женой, робко жавшейся в темном уголке у запертой двери, а перед аналоем красивая и надменная фигура иронически усмехающегося молодого барина и бледная, как призрак, трепещущая невеста?
