Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский
— Он ровно на двадцать лет моложе своей высокой покровительницы.
— Тогда все, что он делает, в ее глазах будет восхитительным — таков закон человеческой природы.
ЛИФЛЯНДИЯ
Квартиры Преображенского полка
Братья Григорий и Алексей Орловы, С. А. Бредихин
— Однако, господа, жизнь российского императорского дворца мало в чем уступает версальской!
— По части интриг?
— Любовных интриг, Григорий Григорьевич.
— Неужто господин Шувалов, несмотря на всю ученость, так быстро лишился дворцовых апартаментов? Кто же преемник?
— Я бы на твоем месте, Алексей Григорьевич, нашел другую тему для шуток. Иван Иванович в полной силе и скоро станет едва ли не один представлять императорскую власть.
— И в мыслях не имел над ним смеяться. Но тогда кого ты имеешь в виду, Сергей Александрович?
— Господа, господа, берусь угадать. Исходя из множества разговоров и сплетен, речь идет о великой княгине, верно?
— Угадал, Гришенька. И на этот раз наша ученая женщина решила соревноваться на поприще Амура и Венеры. Изменился только партнер.
— Однако императрице не будет хватать времени высылать из России всех претендентов на запрещенные утехи при Малом дворе. И вообще, что же станет с очаровательным Сергеем Салтыковым?
— Подождите, но, кажется, это довольно долгая история?
— Так и есть, Алексей Григорьевич. Сергея Васильевича назначили камергером Малого двора. Сказалась дружба императрицы с его матушкой Марией Алексеевной, урожденной княжной Голицыной. Сергей Васильевич своим веселым и легкомысленным нравом совершенно очаровал великого князя.
— Этого угрюмца и прусского брюзгу?
— Вот-вот, Гриша, именно его. С Салтыковым великий князь начал смеяться, веселиться и даже не заметил, что планы вертопраха шли гораздо дальше и имели в виду великую княгиню.
— Бог мой, да чем же эта «фам саванте» могла прельстить придворного ветреника? К тому же она плохо танцует и у нее крупные желтые зубы. Во всяком случае, так говорили.
— И были недалеки от истины. Тем не менее Сергей Васильевич настолько втянулся в эту амурную авантюру, что даже для прикрытия решил жениться на Матрене Павловне Б ал к.
— Бредихин, ты зашел слишком далеко в своих вымыслах. Все знают: красавчик Салтыков женился по любви.
— Знают, с его слов. Но он же сам не стеснялся говорить, что дал состояться этому браку исключительно в минуту ослепления. Два года спокойного существования при дворе великого князя он себе, во всяком случае, обеспечил. Великий князь по-прежнему продолжал благоволить своему камергеру и называть его даже верным и преданным другом. Конец идиллии положила вездесущая графиня Шувалова.
— Э, и здесь пресловутая Маврушка свою пухлую ручку приложила! Ей-то что за печаль?
— Не печаль, а расчет. Она передала сплетни своей царственной приятельнице, и Салтыков вынужден был проследовать в длительный отпуск. Злые языки уверяют, что императрица получила истинное удовольствие, наблюдая за расстройством нервов великой княгини.
— Так что, великая княгиня и впрямь привязалась к красавчику?
— Это тебя удивляет, Григорий Григорьевич? Главное удивление, что эта невозмутимая статуя не сумела скрыть своих чувств. Где там! Она твердила своим собеседникам, и не только доверенным, что Салтыков прекрасен, как день.
— Да она никак сочиняет вирши?
— Не исключено. К тому же она расхваливала красавчика за прелесть обращения и мягкость манер. 3 повторяю буквально ее слова — они стали известны всему двору. Но больше всего ей недоставало тех длительных прогулок верхом, которые она совершала с камергером чуть не ежедневно и притом в любую погоду. Разлука случилась в 1752 году, а в начале 53-го Салтыков снова оказался в Петербурге.
— Но роман, поди, успел поостыть.
— То-то и оно, что нет. Мало того, Салтыков, говорят, стал посредником между великой княгиней и канцлером.
— Который, как будто, спит и видит на престоле Павла Петровича с великой княгиней в качестве регентши. Во всяком случае, это целиком отвечает его англофильским позициям.
— Значит, сама великая княгиня ничего не имеет противу подобной схемы?
— Еще бы. Но ты, Алексей Григорьевич, забегаешь вперед по сравнению с естественным ходом событий. Отношения у великой княгини с канцлером завязались ДО рождения великого князя Павла Петровича. То-то и оно, что ДО, когда великая княгиня была бездетной.
— Ничего не понимаю!
— А уж это дело твое — поймешь или не поймешь. Только сообщаю для твоего сведения. Вернулся красавчик из ссылки своей в феврале 53-го, великий же князь Павел Петрович на свет появился 20 сентября 54-го.
— О чем ты, Бредихин? Ведь если так рассудить…
— Что рассудить-то, Григорий Григорьевич? Девять лет великая княгиня замужем пробыла, ни тяжелой не ходила, ни выкидышей не имела, а тут на десятом году сыночка принесла. Одно лишь невдомек, почему бы великому князю такому подарку не обрадоваться?
— Постой, Бредихин, разве не красавчика с радостным известием к какому-то королю отправили?
— Все верно, к шведскому. Адольфа-Фридриха осчастливить новостью.
— Выходит…
— Э, братец, суди как знаешь. Только покуда великая княгиня в тягости была, красавчик за другими придворными дамами волочиться начал. Очень его за это великий князь одобрял.
— А красавчик что же?
— Что красавчик? Императрица Елизавета Петровна больше его в Петербурге держать не пожелала. Из Швеции вернулся, помнится, в Гамбург резидентом направили, из Гамбурга посланником в Париж, а там снова в Гамбург.
— Говорили, редким мотом был.
— А чего ж не мотать, когда каждая дама за него платить долги готова была. Уж на что великая княгиня не при деньгах, а и то, поговаривали, раскошеливалась. Великая княгиня опять своих обид не скрывала — кому ни попадя жаловалась на легкомысленную жизнь былого камергера. Тяжело он ей достался.
— Неужто до великого князя ничто не доходит?
— Если и доходит? Не дорожил он супругой смолоду, нынче и вовсе в тягость она ему стала.
— Господа, а что ж насчет Шувалова болтовня одна?
— Это какого, не Андрея ли Петровича, Маврушкиного сына?
— Его самого.
— Что ж, мог и он великой княгине показаться, коли государыня его с матушкиной подсказки в Париж направила. Даром-то по Европам гулять не отправят.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, М. Е. Шувалова
Чтой-то? Никак лес шумит. Высоко-высоко. В поднебесье. Ветром вершины гнет… Нет, не лес — галька на берегу. В Петергофе. Волна набежит на берег да и отступит. А они за ней — шуршат, шуршат. Глаза б приоткрыть. Да нет, плывет все округ. Подушка из-под головы уходит. Лучше так лежать. Зажмурившись.
Половица скрипнула. Дышит кто-то…
— Государыня-матушка, никак проснулась? В себя приходит. Слава тебе Господи, слава тебе…
— Ты что ли, Мавра Егоровна?
— Я, я, государыня-матушка, царица ты наша ненаглядная. Кому ж около тебя неотлучно быть, как не твоей Мавре. Вот и дождалась радости. Сейчас, сейчас Ивана Ивановича кликну. Тут он — которую ночь в антикаморе на креслице дремлет. Отсоветовала я ему возле постели твоей сидеть. Отсоветовала — прогневаешься, мол. Послушался голубчик, а от дверей ни на шаг не отходит. Кушанье обратно отсылает. Какая уж тут еда, говорит…
— Не смей, Маврушка, слышь, не смей…
— Чего не сметь, матушка? Все исполню!
— Не зови Шувалова.
— Да как же о радости такой ему не сказать? Чай, не чужой.
Страшна, поди, как смертный грех.
— Ой, что ты, что ты, красавица наша! При свече вижу — хороша. Дай занавеси-то отдерну…
— Перестань, Мавра. Нечего меняутешать. И занавеси оставь. Так покойней. Что было-то со мной? Ничего не помню.
— А не помнишь, еще лучше, государыня-матушка. Чего дурное-то помнить. Заслабла ты маленько. Обеспамятела. А вот теперь в себя пришла.
— Это как батюшка покойный. Припадок, значит.
— О государе Петре Алексеевиче ничего не могу сказать. Сама знаешь, не было меня тогда при дворе. Все твоими милостями несказанными, твоим благоволением.
— Я тоже не видала. Говорили, матушка только лицо руками застила: таково-то страшно ей казалося.
— Скажешь тоже, матушка-государыня! Ничего-то страшного с тобою и не было. Заслабла ты, так никто и не заметил: Иван Иванович с Михайлой Воронцовым под ручки подхватили, вмиг в опочивальню доставили, в постельку мы тебя уложили…
— Когда это случилося?
— Надысь, государыня-матушка, надысь.
— Не путай, Маврушка, день нонче какой?
— День-то? Середа.
— А было воскресенье. Только то и помню — на воскресную обедню шла. Так ведь?
— Да что уж красавица наша, разодета ты была — глаз не оторвать. Как солнышко сияла.
