Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I
— Яна, выступает Маяковский! Ты пойдешь?
— Яночка, наводнение! Жуть метущаяся!
— Пойдем смотреть! — Все ребята в возбуждении. Сломя голову, летят вниз по лестнице — ей навстречу; ее с собой обратно тащат — сумасшедшие. Невозможно им не повиноваться.
Они гурьбой шумно до Невы дошли. На Николаевском мосту, под которым пенилась вся река, она приговаривала:
— Своим потом расскажу, какая красивая Нева. Никто ведь не поверит!
Из-за наводнения они всю ночь просидели в аудитории. Вследствие этого она познакомилась с одним толково-бескорыстным преподавателем Бойкиным. Она одновременно с учебой и учительствовала в школе при институте, созданной специально для студенческой практики, значась в договорах служащей по происхождению. И Бойкин пообещал ей найти для нее уроки в такой-то школе и тех родителей, которые могут предоставить ей для жилья и комнату. Отличная подсказка!
Так и вышло. Бойкин порекомендовал Яну для занятий с детьми одному родителю в доме на Малой Посадской.
— Добро, занимайтесь, Яна, моими двумя лоботрясами — 5-й и 6-й класс, — деловито согласился солидный хозяин дома, он же и управляющий этого дома, дореволюционный купец. — Вот они, неугомонные — Назар и Степан. (Те от порога кабинета, не мигая, молча рассматривали Яну, свою новую репетиторшу.) — Вверяю их Вам. А жить — живите здесь, в моем кабинете.
Все устроилось превосходно. И удобно-таки: институт был рядом. И подспорье: второй урок давал ей 12 рублей в месяц. Добавок к стипендии.
Теми же днями перевелась из Смоленска сюда, на педагогический факультет, подруга Яны, Лида Калачева, и Яна устроила ее на житье в этом же доме — на 5-м этаже. Вдвоем им повеселее стало жить. В дни получек государственных стипендий они, в длиннополых полосатых расклешенных платьях, в туфельках на маленьких каблучках, с колечками волос на висках, ходили прогуляться до Ели-сеевского — там покупали душистые булочки и уплетали их на ходу. Блаженствовали.
Однажды они так весело-беззаботно шли в толпе, щебеча, лакомясь аппетитными булочками и болтая модными сумочками в руках — на ремешках (молодые женщины их носили); эти-то сумочки у них и срезали вмиг воришки — опомниться девушки не успели! Целый месяц — в ожидании очередной спасительной стипендии они как-то перебивались; ладно, что хоть уроки за деньги у них продолжались. Худо ли — бедно ли.
Яна, окончив институт в 1927 году, получила направление в Сиверскую. Лида случайно столкнулась с одной женщиной, сдававшей в наем комнату за 30 рублей в месяц, и сняла ее; подруги могли уже рассчитываться не уроками с квартировладельцами, а деньгами из зарплаты, и Яна перебралась к подруге своей. На Сиверской были все преподаватели (коллектив с Бестужевских курсов), знавшие иностранные языки и побывавшие уже за границей. И что важно: здесь школа предоставляла молодым специалистам жилье (из числа конфискованных дач), и завуч группировал уроки на определенные дни, а не сплошь.
Лида внезапно (по семейным делам) уехала навсегда в Севастополь. Но вышло уже правительственное распоряжение, что отныне не может быть никаких частных квартир — все жилье становится государственным. И теперь следует его оплачивать в ЖАКТ по государственным расценкам. Так коммунальная комната безвозмездно перешла в собственность квартирантке Яне.
Помимо своего учительства в школе Яна обучилась также экскурсоводческому делу: она любила увлекать всех рассказами. Попав в экскурсионный кружок к жалующей ее методистке-еврейке, она вела городские экскурсии (платили за одну 15 рублей — очень хорошо); как раз готовились верхи к празднованию 10-летия Советской власти под девизом: «От февраля к Октябрю!» И экскурсантам предлагались главные точки: Таврический, Смольный и Музей революции.
Было время НЭПа. Публика ходила окрыленная и расфранченная. Женщины — в клешеных платьях, беретках, платочках клинышком, пестрых шарфиках; на ремнях — блестящие квадратные и круглые пряжки — люкс! Да еще лакированные туфли, ботинки. Умопомрачительная короткая стрижка или шестимесячная завивка, входящие в моду! Парикмахеры пользовались очень большим спросом. Платили им бешеные деньги. Театры благоденствовали, соревновались во славу зрителей. Театральные же билеты были доступны. Существовала комиссия улучшения быта учащихся (КУБУЧ) — студенческая всепомощь; студенты брали билеты и в долг, а потом случалось, и забывали деньги отдать, и это как-то списывалось без последствий. В театре на Литейном играли «Грозу» Островского. И его же «Бесприданницу» бесподобно сыграли артисты БДТ. В Мариинке шли балет «Лебединое озеро» и опера «Кармен» с участием певицы Мухтаровой. В построенных дворцах культуры пускали пьесу Горького «На дне», а Мейерхольд поставил «Мандат». И в спектакле «Дни Турбинных» Булгакова (Сталин постановку разрешил) участвовали Москвин, Качалов, а в «Вишневом саду» — Книппер-Чехова, Яншин, Ливанов. И Малый оперный не отставал… Так что Яна старалась не пропустить ничего из интересного…
Она и сама уже удачно вживалась в сценические образы и показывалась на подмостках, имела первых поклонников. Молодая, полная задора, планов, она, закрутившись на людях и в большой культуре, еще не жалела ни о чем; главное, она толком сама не знала (и не думала теперь о том), почему же не поехала учиться вместе с Никитой, звавшим ее, в Москву. Но институт Герцена был по статусу союзного значения: может, — и поэтому. Около нее паслись здесь ухажеры, да ее держала покамест эта юношеская — пусть и временно отложенная — любовь: все-таки не было ровни Никите, писавшему ей искренние любовные письма. Ей оставалось лишь вскользь вспоминать, усовещая себя, как они странно хороводились напоследок в Смоленске. Тогда-то чинно-строжайшая его тетушка сказала ему в ее присутствии:
— Эта девочка — у-у! — Она поднесла пальцы к губам и поцеловала их кончики. — Прелесть! Я люблю ее.
«Да, они могут весело говорить, шутить, они могут нравиться друг другу, — думала тогда Яна про него и себя; — но это может продолжаться только дня три, не больше. А дальше — что?..»
— Я не могу подумать, я знаю, что если я болею и скажу об этом другому, то другой все-равно не сможет так же болеть и страдать, как я, так для чего же я буду говорить об этом? — высказала она ему одним залпом на зеленом холме возле величественных стен древнего Смоленского кремля. — Я знаю, что этим самым принесу себе еще большее страдание, и мне противно будет, если кто-нибудь станет жалеть меня.
Никита не прерывал ее, радуясь тому, что это она говорит ему прямо в лицо.
— Так, и не будет у нас этого впереди теперь? — спросил он затаенно, почти шепотом. Голос у него пропал. И он вздохнул. Но по бьющейся груди понимал, она это чувствовала, да, совершенно обратное: что, если не прекратит расспрашивать ее, то она сейчас же и расплачется от чего-то беспричинно.
И она еще чувствовала, что вот-вот он нечаянно скажет что-нибудь еще — и жалко-строго замолчит; и ей, его сто-роннице в переживаниях (она себя осуждала), было очень-очень жалко его, когда она с таким возмущением встре-чала каждое его замечание, но не могла сдержать свои эмоции.
— Ты все ничего не видишь, кроме того, ты все думаешь, что только ты выбрал нечто, а другие не могут выбрать, — сказала она совсем не то, что хотела сказать.
— Значит, ты меня все время не понимала, а вот только сегодня, только сейчас поняла и раскусила? — сказал он с дрожащим лицом, отворачиваясь, пряча его от нее и перехватив, к еще большей досаде, любопытствующий взгляд некой тетеньки, приостановившейся на красной тропке.
День был задумчивый. Неторопливый.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Что позволено себе? Об этом не худо бы спросить у себя прежде всего.
Это был еще 1956 год, когда худшее, что было, коснулось и дней ноября, и было колючее воскресенье, в которое они — Инга и Костя Махаловы — собирались к Туровым.
Впрочем, златовласая, в голубом бархате и с еще девичьей вольностью, Инга была очень хороша собой, когда она открыла дверь Тосе Хватовой, своей двадцатисемилетней подруге-погодке, и сразу же, кругля атласные глаза, заявила ей, что она уязвлена: во-первых, представь, у нее отбит новый жених, этот сизарь Стрелков, во-вторых, на сегодняшнее новоселье пригласили ее просто запиской — ту принесла весталка, а в-третьих, у нее-то самой все, окончательно все спуталось. Душа не на месте.
— Ну, входи, снимай пальто! — И она возбужденно, перекладывая в комнате, на кровати, стульях платья, комбинашки, приговаривала: — Я уверена, что мигом женится… Тьфу!.. Выйдет замуж Аллочка… Ей невтерпеж… А мне, девушке Инге, — как мне быть? И даже моя крестная, мировой судья, не сможет тут рассудить…
Платяной шкаф был раскрыт, около него валялись носильные вещи, коробки, вешалки; на ворсистом темно-зеленом кресле разинул желтый зев чемодан, напоминавший Тосе счастливые дни проведения их бывалых каникул у Черного моря. И увиденное сильно расстроило ее. Она недоумевала:
