Игорь Лощилов - Отчаянный корпус
— Это что за сборище? — строго спросил невесть откуда появившийся Снегирь. Ребят будто ветром сдуло, только захихикали, потому как его голос очень напоминал тот, о котором только что рассказывалось. — Всем спать и прекратить посторонние разговоры!
Как только он вышел, вокруг Вани образовался прежний кружок, давай, дескать, дальше. Ваня как ни в чем не бывало продолжил:
— По всему вышло, что с молоком ведьмы этот кадет впитал в себя нечто бесовское, которое время от времени проявлялось. Тогда случались презабавные вещи. Запоет, скажем, песню, а бесенок, который в нем сидит, начнет подтягивать вторым голосом, и ладно у них выходит. Зато если молитву петь или из Священного Писания читать, лад куда-то уходит, один скрип получается.
Нашему кадету в том особого убытка не выходило, потому как корпусной батюшка был добрый, ему хоть пой, хоть скрипи, все одно. Зато физик с математиком им не нахвалятся, выставляют наивысшие баллы. А чего не выставлять, если он со своим бесенком мог часами разговаривать? Так и уроки стал учить — одним голосом за учителя спрашивает, а другим сам отвечает. Если вызовут, себе же и подсказывает, а понадобится, и соседа выручит: станет с ним рядом у доски и за него ответит. Ему-то что, разве жалко, если бесенок резвится?
А то еще петь начнут. Он баритоном, бесенок тенорком, и так у них ладно получалось, что из других возрастов приходили слушать. Однажды только казус вышел. Наш кадет вдруг затянул: «Да исправится молитва моя», а бесенок поперхнулся и замолчал. Насчет молитвы у них никакого согласия не выходило. Зато если посадят его в карцер, начинают так петь, что половина корпуса сбегается. У них для полного благозвучия откуда-то еще один подголосок появлялся и кажется, что в карцере много народа сидит. Прибегут дядьки, воспитатели, а наш кадет их как ни в чем не бывало спрашивает: «Что прикажете, господа?» И уже другим голосом кричит: «Это не он, это мы кричали». Всех с толку собьет…
— А что с ним стало? — не выдержали слушатели, но ответа на свой вопрос не дождались, ибо в спальню снова вошел Снегирь.
— Вам что, не спится? — спросил он у сгрудившихся кадет и, получив утвердительный ответ, скомандовал подъем. — Не желаете валяться, так извольте прогуляться, — изрек он очередную сентенцию и вывел отделение во двор.
Погода была скверная, почти целый день сеял надоедливый дождь, весь двор был в лужах. А Снегиреву хоть бы что — скомандовал «Бегом марш!» и заставил сделать добрый круг. Затем остановил отделение перед большой лужей и после короткой нравоучительной проповеди о необходимости неуклонного соблюдения распорядка дня скомандовал: «Шаг вперед, марш!» Кадеты напрягли силенки и перешагнули через лужу. Снегирева это не устроило, он усмехнулся и скомандовал сделать полшага назад. Отделение перешагнуло лужу в обратном направлении. Последовала уточненная команда, по всему выходило, что поручик вознамерился загнать отделение в лужу.
— Второе крещение Руси… — донеслось из строя.
— Кто сказал?
Ну да, захотела птичка зернышка, да не тут-то было.
— Кто сказал?.. Будете стоять до тех пор, пока не признаетесь…
Последовало минутное молчание, и Петя, припомнив сказки старого майора, прошептал:
— Придется признаваться, он ведь как Негус — хочет теплой крови.
А Снегирев вдруг и услышал, но не все, а чего не услышал, домыслил и отнес на свой счет.
— Я сейчас вам покажу Снегуса…
В строю раздались смешки, что особенно возмутило поручика.
— Прекратить! Тихонов, выйти из строя!
Это у него вошло в привычку — чуть что, сразу Тихонов. Петя сделал несколько шагов вперед и не удержался от маленькой мести: на последнем шаге выразил строевое усердие и так стукнул ногой по луже, что окатил поручика грязью чуть ли не до пояса. У того даже голос отнялся от возмущения.
— В карцер! — пропищал он.
— Надолго ли? — поинтересовался Петя.
— Навсегда…
Карцер для Пети — привычное место. Сиди, думай, а хочешь, сочиняй разные истории или стихи. Затворничество этому содействовало, все стены сего угрюмого заведения были заполнены пометками страдальцев. Сначала с ними боролись: забеливали, тогда их стали выцарапывать, и начальство во избежание серьезной порчи стен перестало обращать внимание на подписи. Петя как завсегдатай этого места был хорошо знаком с творчеством узников.
Сюда попал по воле рока
За то, что спал в конце урока.
Ну, это старая запись, она еле-еле проглядывает через побелку.
Отворите мне темницу,
И подать сюда девицу!
Это вольное переложение Лермонтова принадлежало возмужавшему старшекласснику. Петя помнил, что просьбу его не уважили и после выпуска сослали в такую глушь, где женщин не видали со времен Адама.
На двери нацарапано намертво:
Томлюсь, грущу, вздыхаю
И лето вспоминаю…
«Тоже мне лирик», — поморщился Петя. А вот целая поэма:
По воле провидения,
Чтоб не болтался зря,
В сие влип заведение
К началу октября.
Кутузка препоганая,
Скамейка, стол стоит,
И шельма бородатая
У двери сторожит.
Следующие строфы скрывались за деревянным топчаном, который, верно, и установили сюда, чтобы не позволить любознательному узнику познакомиться со страданиями предшественника полностью. Читал-читал Петя надписи, и скучно ему стало. Ведь это все равно, что зачитанную до дыр книгу в сотый раз перелистывать. Он эти надписи уже наизусть знал. Решил тогда петь на два голоса, как тот кадет, о котором Ваня рассказывал. Начал с наиболее подходящей песни:
Сижу за решеткой в темнице сырой,
Вскормленный в неволе орел мо-о-лодой…
С первым голосом еще куда ни шло, а вот второй никак не получался. Он и тихо, и громко пробовал — никак. Время позднее, тишина, все кругом спят, лишь Петин голос раздается. Гуляет по каменным закоулкам, отражается от стен многоголосым эхом, и действительно кажется, что целый хор поет. Снаружи загремел засов, и в дверь просунулась бородатая голова служителя.
— Чего горланишь, господин кадет?
Петя не ответил, прикрыл глаза и свое:
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет по-од окном.
Служитель скрылся, а когда Петя повторил куплет, возник снова.
— Может, ты есть хочешь?
Видно, песня его проняла.
— А что у тебя есть? — прервал Петя свое соло.
— Хлебушек имею и редьку найду.
Петя пренебрежительно махнул рукой и продолжил про кровавую пищу. Служитель закрыл дверь и отправился к дежурному офицеру докладывать о странном поведении узника. Спустя некоторое время прилетел Снегирь и стал чирикать свое: почему, дескать, нарушаете тишину и мешаете людям спать? Петя его не слушает и опять про орла вспоминает, как тот к узнику пристает и выручить хочет: давай, мол, улетим. Выругался Снегирь, приказал проверить запоры, чтобы орелик впрямь не улетел, и, пригрозив разными карами, пошел в дежурку досыпать. Петя наконец угомонился и остаток ночи провел спокойно.
Рано утром его подняли и повели к доктору Ивану Ивановичу. Это был глубокий старик, скучавший в своем лазарете. Больных у него всегда было мало, потому что самым распространенным методом его лечения была обычная клизма, а в виде особого внимания — двойная с мылом. Кадеты обращались к нему лишь в крайнем случае.
— На что жалуетесь, юноша? — оживился он при виде потенциального пациента.
Петя ответил, что здоров и жалоб у него совершенно никаких нет. Доктор посмотрел на сопровождавшего унтера. Тот пояснил:
— Цельную ночь песни горланил, про кровавую пищу, значить…
Доктор перевел взгляд на Петю, и тот с готовностью пояснил:
— Сижу, значить, за решеткой в темнице сырой.
— Вон! — скомандовал доктор и отвернулся.
Петю возвратили в карцер. Долго ему, однако, скучать в одиночестве не пришлось. Оставшийся за директора полковник Ковалев решил сам поговорить с арестованным. Пришел в карцер, сморщился от скверного духа и начал выспрашивать, почему Петя нарушает дисциплину и не пора ли ему переменить свое поведение, если хочет дальше оставаться в корпусе. Петя покаянно вздыхал.
— Ну что вы молчите? — не выдержал Ковалев. — Будете еще безобразничать?
— Никак нет! — ответил тот. — Только так и не знаю, за что сижу.
— То есть как это?
Тут Петя и поведал ему про вчерашний ночной выгул: «Я про „крещение Руси“ не говорил, потому как этот период истории отчетливо не помню, ну а кто говорил, пусть сам признается, ибо у нас не принято на товарища показывать. А если на сапоги их благородия брызнул, так ведь кругом были лужи и темно — не разглядел…»
