Ольга Гурьян - Набег
Тишка с Митькой мигом добежали до кузнечихи. Но та только руками развела — пироги все до крошки были съедены еще вчера. И братья, посоветовавшись, решили пойти к Макасиму. Он дедушка добрый, уж чем-нибудь побалует — не пирогом, так печеными яйцами, может, еще и медяшку пожалует.
А Макасим собирался в дорогу. Жгла ему сердце обида, нанесенная господином Глебом. От Милонега больше недели не было вестей. Где-то он бродит, а быть может, и навеки убежал. Все казалось Макасиму немило. Ему думалось, что на дорогах скорей встретит он своего приемыша, и сейчас он складывал в узелок немногочисленное свое добро.
Самым драгоценным его имуществом были каменные двустворчатые формочки для литья. Эти резанные из мягкого шифера формочки хитро закрывались шипами медными, вставленными в просверленные с краю дырки. Обе створки соединялись накрепко, и узор сдвинуться не мог. В одну формочку отливался перстенек, и для него была вырезана канавка, а на дне ее — щиток с узором. Форма для круглой бусины была вся истыкана ямочками. Когда металл заполнял форму, каждая ямка выпукло отливалась шариком, и буса получалась будто ягода малина. В Киеве такие бусы из проволоки вили, и эта тонкая работа называлась скань. Каждый шарик припаивался отдельно, и узор из шариков назывался зернь. Но райковским женщинам и скань и зернь были дороги, и они рады были и литым бусам. А посадские женщины и литых-то покупали по две или по три, а дальше нанизывали на нитку вишневые или сливовые косточки. Хорошие были женщины. За каждую бусу, за узкий перстенек щедро несли они Макасиму яйца и молоко. Чем были богаты, тем и рады.
«Стар я, — думал Макасим. — Жалко мне Райки. Вместе тесно, а врозь тоскливо». Тут вдруг нетерпеливо застучали в окно, и Тишка с Митькой закричали:
— Дедушка! Дедушка!..
А меж тем Прищепа все еще шла в кузницу. По дороге встретила она курицу с цыплятами. Курица ворошила ножкой дорожную пыль, и пыль золотилась на солнце. Прищепа присела рядышком и позвала: «Цып-цып…» Но курица не пошла на ее зов, а вдруг закудахтала и погнала цыплят в сторону. Прищепа повернулась и увидела всадника, летящего на нее в туче пыли. Она вскрикнула, метнулась и чуть не попала под копыта. Но всадник подхватил ее, бросил поперек седла и помчался к детинцу, вопя диким голосом:
— Половцы! Половцы!
А за ним уже выскакивали из землянок посадские и с криком бежали к мосту…
Вслед за уточками Василько с Завидкой добежали до угла детинца и, завернув за него, замерли от ужаса. Вдали белесым при свете дня огнем пылали присёлки, скирды сена, несжатые поля. Черные фигуры верховых метались среди огня, ловили женщин, хватали за рога скотину. По дороге еще спешили отдельные беглецы, а у моста стеснилась толпа присёлковых и посадских и пыталась проникнуть в детинец. Мост был так узок, что не мог всех вместить, с обеих его сторон люди падали в ров, а сзади напирали новые, спеша укрыться за стенами.
— Половцы! Сейчас ворота запрут! — закричал Василько.
И, схватив Завидку за руку, побежал к мосту.
— Ребятишки в землянке остались! — крикнул Завидка, вырвал свою руку и бросился от моста к посаду.
Василько бежал следом.
Глава III
ПРИСТУП
Словно черная река, разлившись, катила грозные валы; словно в грозовом небе, клубясь, громоздились черные тучи, — так бесчисленное половецкое войско затопило степь, окружая детинец. Вздымая вихри пыли, вылетали вперед на быстроногих степных скакунах всадники, и страшен и дик был их вид. Скуластые лица под островерхими колпаками смотрели свирепо. Высоко подняв руки, крутили они в воздухе кривые сабли, и узорная сталь вспыхивала, как зарница перед грозой. И оскаленные рты под длинными и редкими усами извергали дикий, звериный вой. А черное войско за ними все приближалось и, потоптав посад, бросилось к валу.
Наружный вал с самого начала решено было не защищать — людей не хватало. Но он и незащищенный верно служил свою службу. С башни просматривалось все пространство за ним, и каждый раз, как половцы пытались на конях перескочить через заостренные колья изгороди, стрела с башни повергала наземь или коня, или всадника.
Словно жнецы на спелой ниве, неутомимо работали стрельцы. Невидимые за оградой вала, натягивали они тугие луки — ни одна стрела не вонзилась в землю, каждая несла на острие своем смерть. Десятками падали половцы и грызли зубами черную землю. Пропиталась земля кровью.
И все же многим удалось, с разгона взлетев на внешний вал, перескочить через ограду. Скатывались они в крутой ров; кони ломали себе ноги и, перекинув через головы всадников, разбивали их о камень. Но те, кто удержался в стременах, начали из рва обстреливать стены и башни. Один из них, от шеи до пят обтянутый сверкающей кольчугой, словно змея чешуей, метался по рву, внезапно поворачивая коня, на скаку спускал тетиву и, вновь рванув удила, увертывался от летящих в него стрел. Он казался неуязвимым, когда тяжелый камень, сброшенный со стены, ударил его в грудь и он, согнувшись в седле, упал наземь. Но как убитая змея еще жалит придавившую ее пяту, так последняя пущенная им стрела звонко сорвалась с тетивы, загудела и вонзилась в грудь Микулы Бермятича. Покачнулся Микула, алая кровь хлынула из его рта, и мертвым склонился он на настил башни, где столько лет верно нес сторожевую службу. А половцы, завыв, подхватили тело своего князя, и, повернув коней, перескочили через изгородь обратно в поле.
В это-то самое мгновение Василько с Завидкой появились на стене.
Когда прибежали они в Гончарову землянку спасать Завидкиных братьев и сестриц и нашли лишь троих младшеньких, когда вытащили их наверх, то увидели, что дорога пустынна, а ворота в детинец заперты. Василько сел на порог и тихо сказал:
— Мы погибли.
Но Завидка хоть был собою невзрачен, а дух имел смелый. Младенец был у него на руках, близнецы схватились за его рубашку. Уже вдали, вздымая черную пыль, приближались половцы. Завидка сказал:
— Один путь остался — кругом, тайным ходом. Дверь отперта ли?
— Заперта. Я воротами вышел.
— Все равно, — сказал Завидка. — Не оставаться же здесь!
И, по очереди таща близнецов за руки, шлепками успокаивая младенца, добежали они до моста. Со стены увидели ребят и подбадривали их криками. Но так как ворота уже опасно было отпирать, то откуда-то достали большую лубенку и на канате спустили ее с вала. Первыми поднялись трое малышей, вторым — Василько, последним — Завидка. И вовремя: половецкая стрела уже впилась в дно лубенки.
Таким необыкновенным путем попали они в детинец и тут увидели, как обычно пустынная площадь забита людьми и скотиной. Заглушая все голоса на площади, женские рыданья, рев быков, ржанье коней, слышался дикий вой половцев, шедших на приступ. Поспешно добежав до кузни, мальчики сдали кузнечихе малышей и поднялись на башню.
Первое, что увидел Василько, был мертвый отец. Тогда, вдруг побледнев как стена, он ясно вспомнил дорогое лицо, как еще недавно в ужасе смотрело оно на него сверху башни и как дрожала тетива на луке.
Сколько ни кричи — до луны долетит крик, а отец не услышит. Сколько ни рыдай, всю землю затопи слезами — отец не почует. Умер отец, и последняя мысль его была, что Василько негодяй и предатель. Как ему было знать, что делал Василько у потайного хода, что из шалости, из озорства отпирал он ворота, а не для того, чтобы врагам путь открыть… А кабы успел Василько ворота отпереть, не под валом выли бы половцы, а ворвались бы в детинец, всех поубивали бы. Какую муку испытал отец, спуская стрелу с тугого лука родному сыну в несмышленую голову! И никогда, никогда не рассказать, не объяснить, прощенья не вымолить, не заклясться, что навсегда отныне кончились и глупости, и шалости, и резвое непослушание. От невыносимой душевной боли зарыдал Василько, упал на колени и, поцеловав уже охладевшую отцову руку, вынул из нее лук, поднял колчан и стал у изгороди, ожидая врага.
Ненадолго откатившись, половцы приближались вновь. Спешившись и заслонившись сверху щитами, так что с башни казались они огромной черепахой, укрытой железом, кожей и медью, начали они рубить изгородь наружного вала и сбрасывать бревна в ров. С двух сторон обнажился мост. По очищенному от изгороди пространству галопом промчался половец, таща за собой на поводу двух коней, запряженных в длинное бревно. Наверху, на башне, Василько натянул лук Микулы Бермятича. Половец победно выл, закинув вверх голову. Пущенная с башни стрела попала ему в горло. Половец упал, но уже десятки рук подхватили бревно, подняли, побежали с ним к воротам. Бревно с грохотом ахнуло в них. Вздрогнули ворота, но удар выдержали.
Бревно било в ворота до самого заката. Сверху на половцев сыпались стрелы, валились камни, выливались расплавленная смола и кипяток. Но, казалось, врагам не было числа. Все новые руки хватались за бревно и, раскачав его, вновь и вновь ударяли в ворота. Ров до моста наполнился людскими и конскими трупами. Завидка попросил Василько:
