Ольга Гурьян - Набег
Но на башне Микулы Бермятича не было, а ходил-посвистывал веселый молодой воин Бориска.
— А где же отец? — спросил Василько.
— На восточной башне, — неуверенно ответил Бориска.
— Брешешь, — сказал Васильке
— Пес брешет, — ответил Бориска и засмеялся ему прямо в лицо.
— Чего зубы скалишь? На восточной башне отродясь сторожей не бывало. Чего отец там не видал?
— А может, он на реку любуется, тебя дожидается. Ты в речку бултыхнешься, а он за тобой следом, вперегонки.
Василько ничего не ответил, потому что слова Бориски звучали явной насмешкой.
«Чего болтает, сам не знает», — подумал он, скорчил Бориске рожу, скатился вниз и сказал матери:
— Позволил.
К его удивлению, мать поверила, только попросила:
— Ты б сапожки переобул, новые-то жалко. Давеча весь ты в грязи вывозился, за утками лазивши.
Василько переобулся, надел старую рубашку, взял лук и стрелы и скорей убежал, раздумывая о том, куда девался отец и как это мать не знает, что его нет на башне.
А Микула Бермятич был на башне, только не на западной, а на восточной, сидел за изгородью, следил за водяными воротами. Надоело ему это дело хуже горькой редьки. Вторую неделю торчал он здесь, за изгородью хоронясь, чтобы его невзначай не увидели, но и сам ни разу никого не увидал. Кто его знает, когда и почему с замка была сбита ржавчина и кто это сделал, но за все время ни один живой человек и близко не подходил к проходу.
«Хорошо боярину говорить: «Кого бы ни застал — не щади, стреляй». А кого тут застанешь, беса лысого? В кого стрелять? В воробьев, что ли, когда больше нет никого?» И вдруг он увидел, что какой-то парнишка заглянул в проход и, озираясь и прижимаясь к стенке, направился к воротам. Микула Бермятич вздрогнул и приник глазом к щели меж бревен. Чего ему здесь надо? Чей такой и зачем забрел?
Но сверху нельзя было разглядеть, чей да кто, лишь блестели на солнце светлые космы волос да видно было, что ростом невелик и в старой одежонке.
А парнишка меж тем подошел к двери и откуда-то из-под ворота рубахи вытащил ключ.
«Озорники! — гневно подумал Микула Бермятич. — Мало их секут! Балуются, а я их сторожи… Неужто в такого, в мальца, стрелять? «Кого бы ни застал…» Да не такого ж! Драть его надо, а не стрелять в него. Путь себе нашли короткий на речку. Того не понимают, что ворота — в детинец ход, врагу прямая находка. Как стрелять? Рука на младенца не поднимается! А вдруг и вправду половцы близко, а парнишка купленный? За пряник кому хочешь ворота отопрет. «Не щади, стреляй…» Как быть? Как быть? В воздух выстрелить, попугать? Он убежит — как я узнаю, кто это был? Господин Глеб сколько раз повторял…» Все эти мысли водоворотом крутились, метелью метались в Микулиной голове, а непослушные руки медленно натягивали лук.
Стрела со свистом прорезала воздух и впилась в стену над плечом Василька. Он в ужасе вскинул голову и увидел глядящего на него с башни отца. В тот же миг и Микула Бермятич узнал поднятое к нему лицо сына. Оба смотрели друг на друга, и вдруг Василько, закрыв руками голову, повернулся и бросился бежать. Словно заяц, пронесся он мимо ряда жилищ, выскочил в ворота, перебрался через мост и, только очутившись у речки, опомнился, вздохнул и остановился.
«Вот злодей! — подумал он. — За что стрелял? Что я у него ключ у сонного вытащил? Так я же не насовсем украл, а снял мерку и обратно вернул на место. Ну, обругал бы, коли приметил, и вся недолга. Где же это видано — в родного сына стрелять? Я ему покажу! Вовсе перестану слушаться. Вот не приду домой ночевать, останусь с Завидкой — узнает он, как в сыновей стрелять. Ведь чуть было не попал. Вспомнишь, и то нехорошо. Фу, злодей старый!.. А что же это уток не видать на реке? Неужто улетели? Я ему покажу! Я ему сын, а не селезень — стрелять в меня!»
— Эй, Завидка! — вдруг закричал он.
Завидка сидел на бережку под ивой, ловил удочкой рыбу. Увидев друга, он заговорил весело и удивленно:
— Чудеса! Не ловится у меня рыба. То наживку слопает, то леску порвет. Сейчас совсем уж поймал щуку, да такую большую, а ты крикнул, она и сорвись, да вместе с крючком. У тебя крючка нету, Василько?
— Нет у меня крючка. Пойдем лучше стрелой диких уток стрелять.
И оба направились вверх по Рублянке. Тут набрели они на целый выводок. Десять молодых уточек рядком плыли по речке. Впереди — мать, позади — отец. Вдруг утка-мать повернула к берегу, десять уточек повернули и поплыли одна вслед другой, и лишь селезень остался на месте, ждал, пока все проплывут мимо него, будто пересчитывал своих детушек. Потом и он повернулся.
— Дай, я выстрелю, — шепнул Завидка и протянул руку.
— Я первый, — сказал Василько, натягивая лук. Но селезень, услышав голоса, закрякал, и все уточки разом снялись с воды и полетели.
— Вот теперь и догоняй их! — закричал Василько и бросился бежать.
Глава II
МОСТ
В это утро еще солнце не вставало, как гончар с гончарихой стали собираться дожинать свое жито. Милушу не взяли — еще обрежет себе серпом руку, и гончариха велела ей сидеть дома, никуда не отлучаться, присматривать за детишками. Долго наказывала, чтобы следила, не убежала бы негодница Прищепа из дому, не упала бы, озорница, в ручей. И за Тишкой и Митькой велела смотреть — не отворили бы погреб, не свалились бы туда близнецы. Еще долго бы она говорила, но гончар нетерпеливо окликнул ее, и они ушли.
Милуша покрутилась по землянке, увидела, что все тихо, и тоже убежала по своим делам.
Почти тотчас приоткрылась дверь, и показалась Завидкина голова. Оглянувшись и увидев, что никого из старших нет, он быстро спустился вниз, схватил близнецов, по очереди подкинул их в воздух, опять поймал, посадил в уголок, дал им по черепку, сказал:
— Вот вам коняшки, играйте!
И близнецы, помахивая веревочными кнутиками, стали пасти свое стадо, кормили черепки соломой и кричали: «И-го-го!» Прищепа сидела смирно, болтала босой ножонкой, качая люльку с братиком. Завидка погладил ее по голове, назвал разумницей и пошел к Тишке с Митькой. Они раскатывали глину валиком, но видно было, что это им уже надоело и что они замышляют какую-нибудь проказу. Завидка присел около них, отщипнул кусок глины, покатал в ладонях, вытянул из него четыре ножки. Получился баранчик без головы. Завидка обмял ему голову, и Тишка с Митькой завизжали — такой ладный вышел баранчик. Они тоже отщипнули глину и принялись лепить.
— Это что же будет? — спросил Завидка, глядя на нескладную лепешку в Тишкиных руках.
— А утка.
— Да что ты, утки не видал? Голова у уточки круглая, перья на крыльях вверх завиты…
— А у меня лошадка! — похвастался Митька.
— Хвост у ней как у коровы, — сказал Завидка. — Ты лучше старайся.
На столе лежала краюха хлеба. Завидка отщипнул кусочек и сказал:
— Ну, я пойду, а то как бы кто не вернулся. Завтра, опять приду, орехов принесу. Я один куст знаю — поспевают уже орехи-то.
Только захлопнулась за ним дверь, как Тишка с Митькой побросали свою глину, разломили краюху хлеба пополам и мигом съели. Тишка облизнулся и сказал:
— Вчера у кузнечихи пироги вкусней были. Пойдем, Митька, может они не все съели и нам дадут.
— Не дадут, — сказал Митька и вздохнул. — Вчера мы с мамкой званые ходили, а нынче незваные придем.
— Пойдем, — сказал Тишка. — А вдруг дадут!
— И я пойду, — сказала Прищепа и собралась слезать со скамейки.
Оба брата накинулись на нее:
— Нечего тебе идти, тебя не звали! Сиди, качай люльку.
И ушли.
Прищепе это показалось обидным. Хлеб весь сами съели, и пирогов ей не достанется… Бросив веревку, она слезла со скамейки и отправилась вослед братьям. Пока она поднялась по лесенке, пока открывала дверь, пока перебиралась через высокий порог, братьев и след простыл. Но Прищепу это не смутило. Она знала, что стоит ей идти все прямо и прямо — и она дойдет до моста, за мостом детинец, а там и кузнечиха живет. Подобрав длинную рубашонку, Прищепа пустилась в путь. Никто ей не встретился, потому что все работали в поле или дома. Только одна столетняя бабка вылезла на солнце погреть древние косточки.
Она окликнула Прищепу:
— Ой, красавица, куда путь держишь?
— К кузнечихе, — ответила Прищепа.
— А зачем идешь?
— Пироги есть.
— Ас чем пироги?
— С горохом.
Бабка пожевала беззубым ртом и сказала:
— Хороши пироги с горохом, а медовые коврижки слаще…
Но Прищепа и не слыхивала про медовые пряники и пошла дальше. Ей попалась кем-то брошенная оборванная ветка с зеленым пучком листьев на конце. Прищепа подобрала ее и поехала на ней верхом. Но верхом она передвигалась медленней, чем пешком, — ветка путалась в подоле рубашонки. Один раз Прищепа упала, но не заплакала, сама поднялась и продолжала свой путь.
