Фердинанд Оссендовский - Ленин
Он смеялся весело, непринужденно и повторял:
— Раз Мария Александровна, то — пусть будет Мария Александровна!
Он не хотел, не имел права показывать внезапно охватившие его чувства и слабость перед этими людьми, высоко державшими знамя диктатуры пролетариата и опускавшими его кулак на головы врагов. Поэтому он смеялся, чувствуя, однако, что спокойствие и равновесие не возвращаются. Где-то глубоко в груди поднималась маленькая дрожь, нарастала, усиливалась и потрясала все тело с такой силой, что вздрагивала голова и сжимались широкие плечи.
В зал вбежала кучка китайцев. Они кричали хрипящими голосами, скалили желтые зубы, искажали дикие, темные лица. За ними вошли 4 надзирателя, ведущих бледную, слоняющуюся Дору Фрумкин. Она осталась голая и даже не пробовала заслонить свою наготу руками. Они висели обессилевшие. Только глаза были скрыты за веками и длинными черными ресницами. За ней проскользнула круглая как шар Мария Александровна.
Обвиняемую поставили перед судейским столом. Мужчины обозревали вдохновленное лицо и прекрасную, вызывающую восхищение фигуру еврейской девушки. Ленин, задержав дыхание, смотрел на это белое тело и возвращался мыслями к тем дням, когда стоял восхищенный перед мраморными статуями мастеров в Лувре, Дрездене, Мюнхене. Однако в этом зале с низкими сводами и тошнотворным запахом он не мог думать, что под белой, горячей кожей девушки циркулирует кровь, бьется сердце, мечутся мысли и чувства, трепещет в отчаянии и невысказанной тоске душа. Вдруг в его памяти возникли строки из «Песни Песней»: «Груди твои лучше вина. О, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими; шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, 1000 щитов висит на нем — все щиты сильных; 2 сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»
Его мысли прервал насмешливый голос Федоренко:
— Скажешь, девка, кто послал тебя стрелять в вождей народа?
Она замерла в неподвижной позе и молчала как камень, светясь таинственной белизной мрамора.
— Если не расскажешь о других преступниках, то умрешь в муках! — воскликнул жандарм и, подбежав к девушке, принялся пинать ее, трясти за груди, вырывать волосы и плевать в лицо.
— Жидовка, вражья кровь! ты… ты…
Из его уст сыпались страшные, отвратительные слова, разлетавшиеся как брызги вонючей, гнилой жидкости.
Дора Фрумкин даже не подняла глаз. Она молчала, как будто жизнь уже покинула ее тело и была похожа на бесчувственную, безразличную ко всему глыбу.
Федоренко вернулся на свое место и ударил кулаком по столу.
— С этой девкой нам никак не справиться — прошептал он. — Эй, кто-нибудь! Приведите сюда арестованную из седьмой камеры!
Ни на кого не обращая внимания он ходил по залу и угрюмо бранился.
Привели старую еврейку. Двое китайцев держали ее за руки. Увидев стоящую нагую девушку, старуха внезапно опустилась на пол, издав протяжный стон:
— Дора…
— Мина Фрумкин! Как мать обвиняемой в покушении на жизнь товарищей Ленина и Троцкого, советую вам уговорить дочь, чтобы рассказала нам правду, иначе ее ждет ужасная смерть!
Старая еврейка стонала, вонзая отчаянный, горящий взгляд в замершее, неподвижное лицо девушки.
— Дора… доченька! — рыдала она.
Веки девушки дрогнули, по обнаженному телу прошла судорога. На мгновение, короткое, как гаснущая в темноте искра, открылись пылающие глаза, загорелись зрачки и исчезли за густыми длинными ресницами. В одном этом взгляде был и ответ и приказ. Хватаясь за седые волосы, мать раскачивалась и глухо, жалобно завывала:
— А… — а — а — а!
— Может, Мине Фрумкин что-то известно о покушении? — спросил Дзержинский, зажимая дрожащее от конвульсий лицо и подергивая себя за бороду.
— А… — а — а — а! — стонала старая еврейка.
— Поставьте эту ведьму и заставьте смотреть! — крикнул Федоренко.
Солдаты подняли Мину Фрумкин, а толстая, красная Мария Александровна потными пальцами раскрыла ей веки. Федоренко кивнул китайцам. Они подтолкнули Дору к стене. Четверо солдат распяли ее, а еще двое, достав ножи, встали рядом, ожидая сигнала судей.
— Приступайте! — рявкнул жандарм.
Они набросились на обнаженное тело как хищные звери.
Раздалось тихое, пронзительное шипение и резкий скрежет зубов.
Китайцы отбежали с хриплым смехом и визгом. На стене белело голое тело девушки, а по нему из отрезанных грудей стекала кровь…
— А — а — а — а! — завывала мать, вырываясь от державших ее солдат.
— Кто послал тебя на убийство? — спросил Федоренко.
Молчание. Только Мина Фрумкин, словно голодная волчица, выла все жалобней, а дыхание Доры стало свистящим и хриплым.
— Дальше!.. — бросил Дзержинский.
Китайцы ударили ножами в глаза девушки. Пламенные, воодушевленные, они расплакались кровавыми слезами…
— А… а… а… а… — металось под сводами отчаянное, безумное стенание старой еврейки.
Хриплое дыхание истязаемой стало еще громче.
— Скажи, кто тебя послал… — начал Федоренко, но его перебил бледный Ленин. Его раскосые глаза метали искры, а пальцы сжимались и распрямлялись.
— Прекратить! — крикнул он не своим голосом, сорвавшись с места.
Федоренко посмотрел на него холодными, насмешливыми глазами и с пренебрежительной учтивостью склонил голову.
— Прекратить! — повторил он.
Один из китайцев ударил ножом. Голое, окровавленное тело вдруг обмякло, скорчилось и упало на цементный пол. В тот же момент Мина Фрумкин вырвалась из рук солдат, оттолкнула, пытавшуюся ее поймать агентшу и прижалась, вцепившись руками, к мертвому телу дочери. Жандарм молча взглядом указал на старуху и опустил руку к земле. Не успели солдаты подскочить к ней, как старая еврейка поднялась и, тряся седой головой, бросила какое-то слово. На древнееврейском, только одно слово, потому что сразу же за ним на нее обрушился тяжелый удар прикладом. Изогнувшись, мать прикрыла своим телом замученную дочь.
— Твердые штуки… — буркнул Дзержинский, закурив сигарету.
— Мы слишком поспешили… — недовольным голосом заметил Федоренко. — Если бы еще помучить… Мария Александровна привела бы обвиняемую в чувство… мы провели бы еще пару операций… может, она сказала бы сама, или эта… старая кляча.
Ленин подошел и посмотрел жандарму в глаза. Он знал, что будь здесь Халайнен, то по его приказу пронзил бы штыком этого палача в элегантной синей тужурке. Теперь надо ударить его в лицо, повалить на землю и топтать ногами, как ядовитую, подлую гадину. Его охватило чувство, что именно так и надо поступить с этим опричником в синей тужурке и светлом галстуке. Он уже доставал из кармана сжатый кулак, как вдруг учтиво улыбающийся Федоренко, низко наклонив голову, произнес насмешливым голосом:
— Теперь товарищ Владимир Ильич убедился, что мы преданно и не щадя себя служим пролетариату? Мы превратились в машину, которая давит его врагов без остатка, лишая жизни сразу сотни людей. Пролетариат должен их уничтожить! Сила и страх его единственное оружие! Оно сломит философов, ученых, поэтов…
Этот страшный человек повторял его слова! Он — Владимир Ленин, размещая их в миллионах газет, листовок, плакатов и телеграмм стал создателем «чека», вождем этого бешенного, фанатичного безумца — Торквемады-Дзержинского и этой змеи из рядов жандармов, он стал их духовным отцом, воодушевлял их. Ему это стало понятно сразу, он обо всем вспомнил и осознал, воскресил в памяти статьи врагов, обвинявших в его том, что он распял, замучил, опозорил Россию.
— Так, как Федоренко — Дору!.. — подумал он.
Это его рук дело, а не Федоренко, Дзержинского и других, это он собрал под свои знамена пьяных от водки, крови и ненависти на половину монгольских дикарей, мстителей, безумцев, преступников, угрюмых каторжником и проституток… Он, только он — Владимир Ульянов-Ленин, а потому…
Улыбнувшись Федоренко, он дружелюбно ответил:
— Вы действительно верно служите пролетариату! Он не забудет отблагодарить вас, товарищи!.. Пока тяжело остаться безразличным…
— Мы уже привыкли, — прошипел Дзержинский. — Все более широкие круги населения признаются врагами Совнаркомом, поэтому нам приходится спешить, чтобы успеть… успеть за вами, товарищ!
— Да, да! — шептал, кивая головой, Ленин, стараясь сохранить спокойствие и любезную улыбку на желтом монгольском лице.
Сопровождаемый Дзержинским, Федоренко и патрулем он вернулся к машине и поехал в Кремль.
Его поджидал секретарь.
