ГАРРИ ТАБАЧНИК - ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ
Историософскому подходу к истории, при котором все подгоняется к напечатанному в конце учебника ответу задачи — социализму, завершающему процесс развития человечества, после чего мир вступает в тысячелетнее социалистическое царствие, подменяющее собой Царство Божие, — такому хилиастическому взгляду на историю нанесен жестокий удар. Но не смертельный... Как раз в то время, когда восточно-европейцы сметали коммунизм на свалку, компартия Америки отмечала свое 70-летие. Вместе с теми, кто затратил многие годы на борьбу
с американским капитализмом, у которого ныне опять искали помощи их московские хозяева, на праздновании юбилея было и немало молодых, забывших или не знавших о совете прожившего при коммунизме всю свою жизнь Ельцина: „Коммунизм — это мечта, идея, парящая в небесах, которую никогда не следует пытаться осуществить на земле”.
Замечание о том, что на Западе верящих в марксизм и сейчас предостаточно, что в ином американском университете их больше, чем во всем Советском Союзе, не звучит как преувеличение. Ведь совсем недавно, в 1986 г., в точном соответствии с положением марксистской теории о том, что компартия всегда выражает интересы большинства трудящихся, корреспондент СНН С. Лури утверждал, что „коммунизм в Советском Союзе встречает сопротивление только со стороны меньшинства”. Некий гарвардский профессор Вомаск в 1990 году заявляет: „Я по-прежнему коммунист”. Марксистским видением действительности окрашено заключение профессора Гэлбрейта об „огромном материальном прогрессе” советского государства. А другой профессор в середине минувшего десятилетия после всего того, что стало известно и о теории и практике коммунизма в разных странах, все еще мучается сомнением, оправдывают ли индустриализацию принесенные ей в жертву десятки миллионов людей. Это, глубокомысленно размышляет профессор Самуэльсон, „одна из серьезнейших дилемм человеческого общества”. Удивительно, как никому из мучающихся этой ,дилеммой” не приходит в голову, что при ином стечении обстоятельств они могли оказаться не в числе рассуждающих о дилемме, а среди тех, кто был принесен в жертву столь воспеваемой ими индустриализации, осуществленной, как восторженно пишет профессор Самуэльсон, „плановой системой, ставшей мощной машиной экономического роста”. Все эти, совсем не малочисленные рассуждения такого рода заставляют задаться вопросом: а не повторится ли весь цикл сначала? Не появятся ли опять желающие осуществить утопию?
Ведь в конечном счете вся история — это борьба между теми, кто готов пожертвовать своей свободой ради обещанной безопасности и обеспеченности места у кормушки, и теми, кто готов принять ответственность за себя сам. Между теми, кто, как пишет Струве, „чувствует себя как раб”, и теми, кто чувствует себя свободным. Между теми, кто думает, что главное — хлеб, что сначала должно быть много хлеба, а свобода потом, и теми, кто понимает, что там, где нет свободы, там исчезает и хлеб. Борьба между теми и другими еще далека от своего завершения.
Видевший триумф „рабочей” революции Ленина XX век завершается сбрасыванием с пьедестала его памятников, в первую очередь, самими рабочими, как это произошло не только в предместье Кракова Новой Гуте, но и в Литве. Однако вкусившие однажды власти, триумфально шествовавшие большую часть столетия коммунисты и их попутчики никак не могу согласиться с тем, что „коммунизм — это идея, которую никогда не следовало пытаться осуществить на земле”, им кажется, что допущены „отдельные ошибки”, а не ошибочна сама теория, в основе которой кроется фундаментальный просчет, заключающийся в том, что строительство общества на основе теорий невозможно, что развитие общества — естественный процесс, вырастающий из потребностей и деятельности людей, приспосабливающихся к совместной жизни друг с другом, а не к правилам теории. Коммунистам трудно в это поверить. Ведь классики все так четко и ясно рассчитали, вывели простые и легкие для запоминания формулы, которые надо было только претворить в жизнь, и открывалась прямая и ясная дорога в „светлое будущее”. Все, казалось бы, так просто. Как казалось все просто полковнику Пфулю в „Войне и мире”: первая колонна идет сюда, вторая — туда. Но люди все время нарушают расчеты и портят красивую теорию! Стало быть, виноваты они, люди, и допущенные ими самими ошибки. Но дело не в ошибках, а, как заметил ф. фон Хайек, в „фатальном обмане социалистических теорий”. Так что хотя оптимизм сегодня и оправдан, хотя и расстрелян последний (но кто с уверенностью может сказать, что он последний?) восточноевропейский диктатор сталинского типа Чаушеску, до полного исчезновения ленинско-сталинского варианта будущего еще далеко.
— Тем, кто говорит, что коммунизм мертв, мы отвечаем: „Если мы мертвы, то в таком случае мы самый живой труп истории”, — провозгласил глава американской компартии Гэс Холл.
„Самый живой труп истории” еще дает знать о себе, и еще не раз будет хватать своими когтями живых. Еще предстоит выяснить, является ли происходящий на наших глазах процесс поворота к демократии продолжением выросшего из иудейско-христианской традиции и получившего толчок с наступлением христианской эры движения к демократии в Европе случайностью, маленьким дорожным эпизодом на пути истории или это путь, по которому пойдет человечество.
НАДЕЯТЬСЯ, НО БЕЗ ИЛЛЮЗИЙ
Когда западные политики спорят, в интересах ли Запада пере-стройка и стоит или не стоит ей помогать, то прежде всего необходимо установить, о какой перестройке идет речь. Словарь русского языка дает несколько определений глагола „перестроить”. Одно из них означает — расположить то же самое, но по-другому, когда меняются местами шеренги в строю, но строй остается тем же. Министр иностранных дел Шеварнадзе сравнивает перестройку с „Новым курсом” Рузвельта, намекая на то, что точно так же как политика американского президента помогла вывести капитализм из кризиса, так и „новый курс” Горбачева выведет из кризиса социализм или, как не устает повторять сам генсек, приведет к его „обновлению”, т. е. обновлению зрелого тоталитаризма и превращению его в более изощренный.
Если такова цель перестройки, если речь идет лишь о модернизации устаревшего режима, что, безусловно, включает и его военную машину, о перестановке отдельных частей системы, а не ее радикальном необратимом изменении, то такой перестройке Западу помогать не только не нужно, но и опасно. На заре века граф Витте писал Николаю П: „Для меня очевидно, что, давая нам капиталы, иностранные государства совершают политическую ошибку, и мое единственное желание, чтобы их слепота длилась как можно дольше”.
Если это было справедливо по отношению к возможному конкуренту царской России, то это тем более справедливо по отношению к государству, не отказавшемуся от идеологии марксизма-ленинизма, чьи усилия направлены всего лишь навсего на то, чтобы вдохнуть новые силы в „самый живой труп истории”.
Перестройка, гласность, демократизация — это не ходкий товар, который можно выгодно продать, чтобы заполучить западную помощь. Это внутреннее дело советских людей. Западу платить за происходящие внутри Советского Союза изменения и делать подачки за хорошее поведение Кремля на международной арене не следует. Его надо поощрять, надо воспользоваться представившейся возможностью и поддержать все ростки демократии на советской земле. Контакты на всех уровнях: от
государственных и общественных организаций до личных встреч с советскими гражданами должны стать постоянными и захватывать не только крупные центры, но и маленькие городки и деревни. Как можно большее число советских людей должно видеть живых американцев, слышать, как они разговаривают, ведут себя в своем кругу и по отношению к другим. Из общения с ними они сумеют почерпнуть многое, что расскажет им о том, что такое демократия. Передача опыта демократии — это не только организация курсов и школ, но и большая работа, которую можно сравнить разве что с миссионерской.
В Америке не любят слова „пропаганда”. Ему придается негативный смысл. Уолтер Липпман относит „все искусство пропаганды” к обману. Однако во время Второй мировой войны в Америке ее рассматривали как „стратегию правды”. С тех пор, как замечает А. Блум, на Западе и в Соединенных Штатах в частности „возник поразительный феномен ...новый язык добра и зла... ведущий свое происхождение от попытки подняться и над добром и злом и отныне препятствующий нам с какой-либо убежденностью вести речь и о добре, и о зле”.
Если согласиться с определением пропаганды Г. Лассвелла как „контролирования поведения путем манипулирования символами”, т. е. словами или изображениями, то, разумеется, использование символов в целях „стратегии правды” — это не то же самое, что использование их в целях „стратегии лжи”. Использование „стратегии правды” устраняет препятствия к тому, чтобы называть вещи своими именами: добро — добром и зло — злом. И это тоже пропаганда, но такая, которая поощряет „чаяния людей к достижению свободы, прогресса и мира”.
