Геннадий Прашкевич - Тайна полярного князца
– Если слово даешь, иди.
– Куда? – не поверил Павлик.
– В избу. Спать. Или расхотелось?
Гришка выпростался из сугроба и поднял на ноги Заварзу. Тот, ничего не ожидая, может, правда весь мокрый, неровным шагом засеменил в тень избы.
А снег шел и шел.
Засыпал след.
Часть вторая. Год 7162. Осень
Охотнички рыщут,
Черна бобра ищут,
Хочут устрелити,
Маше шубу шить.
Маше шубу шить,
Бобром обложить.
Не лучше ли мне, ась?
Живому пожить.
Живому пожити,
Молоденькому,
Молоденькому да
Золотенькому…
И. СельвинскийГлава VIII. Освежение воздуха
Влажный воздух зримо дрожал от безмерного, ни на минуту не смолкающего рева. Хрюкающие, лающие, ухающие морские звери заполонили коргу. Испугавшись или рассердясь, взревывали особенно ужасно. Нелепо скакали, падали, ласты отказывались им служить. Тысячи и тысячи зверей ревели и лаяли, а к берегу подплывали все новые. Набрав в грудь воздуха, шумно ныряли, разводя волну, другие, напротив, выпрыгивали над водой и рушились обратно, поднимая каскады пены.
Осень.
Освежение воздуха.
Резкий ветер с моря заставлял плотнее запахивать кафтаны.
Люди Двинянина рылись, как медведи, в выметах, в длинной скользкой морской траве, в битых ракушках – пище зверя. Сильно дивились: морж – зверь в теле обильный, как питает себя таким?
Черный галечник.
Бесконечность, дымка над морем.
Все привлекает взгляд, а все чужое, чужое.
Павлик Заварза так постоянно жалобился: все чужое. С невыразимым укором тряс маленькой головой: вот пока лето, подняться бы к острожку. Там живые деревья, там лес растет. А на низах реки пусто. Почему так?
– А почему у коровы рога вверх растут, а у моржа вниз?
– Ну, то дело Божье.
Отвернувшись от насмешника, Павлик с тоской лез грязным пальцем в рот, трогал десны: не кровоточат ли? Вчера вечером увидел на коже ног пепельные пятна. Их надавишь – они проминаются. Испугался: вдруг знаки цынготные? Вот и лазал украдкой в рот.
Влажным ветром из-за холмов выгоняло снежные заряды.
Сразу все дико вспыхивало, дивно светлело. Море начинало сильней шуметь, будто сама сердитая тинная бабушка, отобедав, ополаскивала за коргой свою мятую берестяную посуду.
– Помылся бы, – повел носом Лоскут. – Ты, Павлик, весь прогорк, рыбой пахнешь.
– То не от меня, то от моржей несет, – сомнительно объяснил Заварза.
Оборачиваясь, с испугом взглядывал на вздувшуюся Погычу, на плоские блины первого льда, сносимые течением, на тучных зверей, от берега до берега заполонивших черную отмель. Мелко клал крест: чужое. А в море невдалеке раскачивался малый кочик. На низкой корме, обдаваемой брызгами, широко расставив ноги, весело ругался Васька Марков. Низкорослый, лицо обветренное, посечено морщинами, как у моржа, усы обвисли, зато легкая шапка с собольим околышем лихо сбита на затылок. Кочик – некрытый, с обычной ременной снастью, и шириной сажени полторы, не больше. Очень даже не лучший кочик. Но Ваську Двинянин назначил кормщиком, и он теперь весело ругался: бугром стал! А то ведь и не знал, как жить дальше. В Нижнем, впав в неимоверный кураж, сильно подогретый двойным горячим винцом, начисто прогулял порученную ему богатую кость торгового человека Агапитова. Боясь правежа, через дружка Федота Ветошку, тоже загульного, сговорился со Стадухиным: тот нуждался в людях. Вот добился теперь до кормщика. Радовался: добыча большая, рассчитается с Агапитовым.
Рассеивались снежные заряды, являлось Солнце.
Утесы стреляли зеркальными отблесками, рев морского зверя наваливался, как обвал, как морской накат. Самая сильная буря и та однажды смолкает, а здесь бесконечный шум, как в дни творения. Гришка с большой тоской смотрел на реку, заляпанную пресными блинами первого льда.
Камни.
Кой-где песок.
Палочки тростниковые у берега.
Камень мрачен, песок мрачен, вода, серое небо. Понятно, что мрачность эта от Бога, но все равно ноет усталая душа – уйти бы отсюда.
– Пиши, Павлик.
Дежнев, горбясь, стоял под временным навесом.
Накинули на колья старый ровдужный парус, вот и получился навес. Если не от ветра, то от снега и дождя спасает. Пользуясь этим, медленно диктовал грамотею Павлику. А Заварза расправлял на коленях бумажный свиток, обмакивал гусиное перо в висящую на груди медную чернильницу.
– Государя царя и великого князя всеа Русии… – медленно диктовал Дежнев. – С новыя реки Погычи служилые и промышленные людишки Семейка Дежнев да Микита Семенов челом бьют…
Диктовал:
– А шли мы в судах на море, чтоб государевой казне прибыль учинилась… В устье новой реки Погычи – богатая корга… За губой далеко вышла в море… А на корге вылегает морской зверь, густо зуб заморный лежит… И мы того зверя промышляли и брали богатый зуб…
Вздохнул:
– Всего зверя ходили промышлять четырежды, зверь всегда вылегал по берегу… Но в другом году зверь на берегу вылегал позже, первый промысел пришелся только об Ильин день… А потому вылегал позже, что льды от берега не отнесло… Которые у нас люди – поморцы, те сказывают, что в Русском Поморье столь много подобного зверя нет…
– Правда? – переспросил Павлик.
– Как диктую, так и пиши.
Продолжил:
– И положили мы в государеву казну, служивые и промышленные люди, рыбья зуба весом три пуда, а числом четырнадцать… И мы, Семейка Дежнев и Микитка Семенов, со товарыщи, лес добыли, хотели людей с государственною казною отпустить морем в Якуцк… Однако, море большое, сувои на нем великие… Без доброй снасти судовой, без доброго паруса идти морем не смели… Да иноземцы говорят, что не по все годы льды от берега отдирает… А посылать государевы казны пеши с невеликими людьми через немирные рода страшно, потому как многие людишки на тяжелых государевых службах побиты, а часть ушли с Мишкой Стадухиным… Матюшка Калин ушел… Калинко Куропот, Ивашко Вахов, другой Ивашко – Суворов… Семейка Зайко ушел, а с ним Богдашко Анисимов… – медленно перечислил Дежнев. – И на всех, кто ушел с Мишкой, имеется запись от покойного Семена Моторы…
– Как это? – не понял Павлик.
– Невелик головой – понимать, – хмыкнул Дежнев.
– А Стадухин, придя, всяко начал учать… Кричал, риялся, гнал с реки… Даже стал говорить, что это его корга… А не обходил он Большой каменный нос, это точно… Это я обходил… Тот нос вышел далеко в море, и живут на нем люди чухчи… А против указанного носу живут на островах другие люди, называют себя зубатыми, сквозь губу пронимают по два зуба немалых костяных… А я на Погыче дикующих стал подводить под шерть, взял аманатов… Но тот Мишка, прознав про такое, из зла обошел ясачное зимовье и жестоко погромил анаульских и ходынских мужиков… Сказал я ему, что поступает он не гораздо, а он повел себя так, что мы, Семейка Дежнев и Семен Мотора, бежали нартяным путем на захребетную реку Пянжину…
Перекрестился:
– А во прошлом году дикующие ходынцы, родимцы аманата князца Чекчоя, клятвенно обещали, что повезут на оленях государеву казну через Камень на самую Анюй-реку, только им за то надо железа… И ушли бы, да помешал охочий человек Юшко Селиверстов, прозванный Двиняниным… Позвал его с нами на коргу, там отогнали коряцких людей, что живут неподалеку и под нас тайно для убийства приходят…
Гришка, прислушиваясь, внимательно поглядывал то на усердно выпячивающего губу Павлика, то на раскачивающийся на волнах малый кочик Васьки Маркова.
– А тот Двинянин не знает добра, послал промышленного человека в Якуцк… Тайно от нас, зависти ради… Написал в грамотке ложно, что богатую коргу приискал он с Мишкой Стадухиным… Будто бежали по морю семь суток… А это не так, не доходили они до Необходимого носу…
Спросил:
– Поспеваешь?
Павлик кивнул.
Маленькое, будто печеное, лицо морщилось от усердия.
– А даже от Необходимого носу новая река Погыча и корга еще далеки… Лжет Юшко, что доходил сюда…
Лоскут, зевая и мелко крестя рот, уставился из-за плеча Павлика на свиток.
– Служа государю, не желая порухи казне, дали мы Юшке два кочика со всею снастью…А Юшка один кочик сразу потерял своим небреженьем… Вода подошла, он покинул судно… И его людей разъяли мы по судам…
Павлик на Гришку не оборачивался, записывал за Семейкой.
– А промысел здесь идет сетьми-пущальницами, потому что река каменная, крутая… Рыбы красной приходит много… В верхах замирает, обратно не плывет… А белой рыбы добываем совсем мало, потому что сетей добрых нет… Все равно государевых аманатов красною рыбой кормить не смеем, чтобы им, с того корму оцынжав, не помереть, а нам из-за того в опале от тебя, от государя, не оказаться…
– Жалеешь? – вздохнул Лоскут.
