Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода
Мадам Леру слабо улыбнулась.
— Не стоило вам беспокоиться… вы все… такие милые…
И она потеряла сознание. Амбруаз присоединился к Жако, и было слышно, как их обоих рвет во дворе.
Мадам Вольпельер завернула Лулу в одеяло.
— На сегодняшний день я беру мальчугана к себе. У них и так много хлопот.
Удон обратился к Милу:
— Беги за врачом, сынок, да поживее!
Проходя по двору, Милу похлопал по плечу Жако, который стоял прижавшись лбом к стене и широко расставив ноги.
— Не стесняйся, Жако, валяй дальше! Я за все плачу!
Грузовичок папаши Мани проезжал мимо, подпрыгивая на камнях мостовой. Милу вскочил на подножку и проговорил, просунув голову в дверцу кабины:
— Привет, папаша Мани. Вы едете в Париж, на рынок? Забросьте меня по дороге к врачу. Леру чуть было не угорели от печки.
— От чего? — проревел среди грохота папаша Мани и изо всех сил нажал ногою акселератор. Старичок «ситроен» рванулся вперед с астматическим кашлем.
Удон открыл кочергой дверцу печки. Вытяжная труба была забита непрогоревшими угольками.
Через открытое окно холодный воздух потоком хлынул в комнату. Мадам Леру приподнялась на локтях в кровати и попыталась сесть. Она растерянно огляделась:
— Придет доктор, а в комнате такой беспорядок…
И снова упала на подушки.
Мадам Берже принесла половую щетку.
— Большое вам спасибо, — со вздохом сказала мадам Леру. — До чего ж нам не повезло… — и прибавила: — В шкафу лежат чистые простыни, вот здесь…
* * *
Деревья четкие, голые, как свинцовый переплет церковного окна; всюду растекаются струйки грязной воды, и каждый камень мостовой окружен траурной каемкой.
Природа умирает. От тоски ветви покрываются бурыми каплями: они никак не могут утешиться после потери своих листьев. Дождь тоже плачет, и горе его безутешно. Деревья, дома, телеграфные столбы и колонка газометра стоят, выпрямившись, в своем траурном одеянии, и похоронный вой ветра вырывает у них жалобные стоны. Дома поселка сгрудились посреди равнины, словно люди, окружившие на кладбище раскрытую могилу.
Всеобщая скорбь проникает в душу, как слезы, которые, стекая по лицу, попадают в рот.
От тишины становится больно.
Снег и холод — это тишина. Все кругом окутано мягким белым покровом, который заглушает, душит всякий крик о помощи, как в комнате пыток.
И тогда жаждешь шума.
Зима вступает в свои права, и конца ей не видно, остается только одно: пройти через нее, как через пустыню. Пройти длинный путь от агонии последнего осеннего листа до первых весенних ростков, которые появятся в жалких садиках.
Для одних уголь — нечто волшебное, чудесное; для других— это пустое слово, ведь они даже не помнят, какой он на вид. Для них уголь просто надоедливая мелочь, о которой надо вспомнить, позвонить по телефону, подписать чек. Для Гиблой слободы уголь — красивое блестящее чудо, от прикосновения к нему на пальцах остается мягкая теплая пыль. Уголь с успокоительным стуком падает в жестяное ведро, с горестным вздохом скатывается в печурку. Уголь — живое существо, он поселяется в комнате, наполняет ее уютным мурлыканьем, бросает золотые отблески на стены и ласкает щеки, обдавая лицо жарким дыханием.
Зимой все живое съеживается, жизнь замирает. Ведь куколкам тепло в их тесной оболочке.
Зима приступом берет дома. Люди сдают ей сад и двор, а сами наглухо запираются в своей квартире, затем уступают врагу коридор, столовую и, наконец, прячутся в кухне и жмутся поближе к очагу.
Когда нужно что‑нибудь взять в соседней комнате, предпринимают отчаянную вылазку и поспешно возвращаются обратно, вздыхая с облегчением, что и на этот раз все обошлось благополучно. Утром самые теплые вещи отдают тем, кто едет на работу; их провожают заботливыми советами, тревожными взглядами. Вечером проводят сбор всех частей в последнем сохранившемся редуте. Делают перекличку, вспоминают недавние бои, перевязывают раны, а на плите тем временем поет закипающий чайник.
Стоит выйти за порог — и сразу же оказываешься на вражеской территории; попадаешь под обстрел ледяной картечи, на каждом повороте тебя безжалостно разит перекрестный огонь пулеметов врага. С бесконечными предосторожностями спешишь по обледенелой дороге, сгибаешься в три погибели, готовый броситься ничком на землю, и с отчаянием в душе мечтаешь о вечернем биваке.
Коротаешь еще одну ночь, свернувшись в клубок, согреваясь собственным теплом, а на следующее утро опять надо вставать в темноте и снова выходить на улицу.
А день занимается поздно. У него свой зимний распорядок, как у богача.
Все темно вокруг.
Пусть даже известно, что на смену зиме приходит весна, но ничто сейчас не предвещает пробуждения природы. Ничто не предвещает того, что когда‑нибудь снова блеснет солнце; кажется, будто оно остыло, остыло навсегда.
А когда у тебя за плечами только пятнадцать, восемнадцать или двадцать весен, ты еще не очень уверен в том, что снова придет май. Зима так могущественна, так горда своей победой… Она еще потешится, покажет себя, попользуется своей властью… Да, это последняя зима, потому что она будет длиться вечно.
И надежда становится хрупкой, ломкой, как ледок, подернувший воду в стакане, который позабыли на окне,
* * *В Замке Камамбер каждый занят делом. Мадам Лампен чинит шерстяные носки, распустив другие, еще более поношенные. Мадам Берлан выкраивает из обтрепанного по краям одеяла подкладку к плащу мужа. Раймон Мартен урвал минутку между работой и собранием и обивает войлоком дверь и окна в своей комнате, а то Ритон опять начал кашлять. У соседей, Руфенов, под дверь просто запихивают старые газеты; когда кто‑нибудь входит к ним, газеты сдвигаются в сторону, и их машинально водворяют на место ударом каблука.
По дороге на станцию все старательно вытягивают рукава, чтобы они закрывали кончики пальцев, ведь перчаток‑то нет! Можно еще согреть руки, если засунуть их поглубже в крепкие карманы или даже в дырявые карманы, куда тепло идет прямо от тела. В Гиблой слободе не знают центрального отопления, и жизнь здесь течет по старинке, не знают и приятного чувства, которое испытываешь, когда внизу скребут в котле, и весь дом гулко хохочет, словно от щекотки. Зато всем в Слободе хорошо известны те неприятности, которые может доставить преклонного возраста печка.
— Семейство Леру дешево отделалось… — ворчливо говорили рабочие, шагая на станцию по улице Сороки — Воровки, окутанной удушливым, похожим на печной дым туманом.
Жако, Милу, Ритон, Виктор и Морис встретились в головном вагоне «для курящих», оттуда им было ближе пересаживаться на станции Денфер — Рошеро. Сначала Жако сообщил приятелям последние новости о своей семье: «Мы с Амбруазом чувствуем себя неплохо. Мать помаленьку поправ ляется. Вот Лулу у нас сильно кашляет, но он и до этого кашлял…» Потом разговор перешел на обычные темы.
— Мне хотелось бы иметь тяжелый мотоцикл, — сказал Виктор. — Легкий ни на черта не нужен, тогда уж лучше ездить на велосипеде. Но двухцилиндровый мотоцикл с — карданной передачей…
— Знаешь, меня смех разбирает, когда ты начинаешь рассуждать о мотоциклах, — заметил Милу с деланным равнодушием.
— Тебя смех разбирает? А почему, скажи, пожалуйста? — злился Виктор. — Ты, может, думаешь, что у меня никогда не будет собственного мотоцикла?
— Вы все меня смешите, — отрезал Милу.
Ребята удивленно посмотрели на него. Они потребовали, чтобы Милу объяснил, в чем дело. Да, он сыт по горло их бреднями. Виктор только и мечтает, как бы сломать себе шею на «харлей — дэвидсоне». Ритон со своими песенками считает себя чуть ли не Ивом Монтаном, а Клод Берже уже видит себя на ринге в перчатках Марселя Сердана. Но смешнее всех, пожалуй, Клод — каждое утро он беглым шагом обходит свой двор, и этак раз двадцать подряд…
— Хотелось бы мне знать, почему тебя это смешит? — проревел Жако сквозь грохот колес; поезд как раз пролетал под мостом и вскоре остановился, испустив три глубоких вздоха, на станции Масси. Волна пассажиров, пересаживающихся на другой поезд, оттеснила Милу и Жако от товарищей.
— Вы все меня смешите, — повторил Милу, — не люблю, когда люди хотят выше головы прыгнуть. Может, покурим?
Жако взял у Милу сигарету. Прикуривая от зажигалки приятеля, он тихо спросил:
— А ты, значит, выше головы прыгать не хочешь?
Всякий раз, когда машинист увеличивал скорость, поезд встряхивало. После трех таких встрясок в вагоне уже свободно разместились все пассажиры. Милу прижался лбом к оконному стеклу. Он ничего не мог различить за окном. Густой туман, все еще лежавший над Фонтен — Мишалоном, в свете занимавшегося дня казался серовато — зеленым, как морская вода.
Вот он, Милу, хочет прежде всего иметь в руках хорошее ремесло. Найти какое‑нибудь постоянное место, пусть даже за работу платят не так уж много. Затем встретить симпа тичную девушку. Не какую‑нибудь там премированную красавицу, а попросту славную девушку. О приданом он не думал: в наше время такие соображения в счет не идут. Они поселятся с женой в маленькой квартирке, и никто их оттуда не выселит, так как контракт будет составлен по всем правилам. Они станут жить вместе незаметной трудовой жизнью.
