Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи
Вполне вероятно, что и в организме Наполеона завелись Паразиты, пока он принимал очередную долгую ванну во время своей египетской кампании 1798–1799 годов. Утомленный и перепачканный с головы до ног кровью и грязью, после того, как положил две тысячи мамелюков[40] у подножия Сфинкса, корсиканец улегся в ванну.
Согласно моему диагнозу, личинки некоего микроскопического существа, обитавшего в теплой воде, проникли сквозь кожу ему в кровь, а потом осели в заднем проходе и мочевом пузыре. В этих гостеприимных местах они отложили собственные яйца и образовали колонии сыновей, дочерей, кузенов и племянников, поколения которых будут жить столько, сколько проживет человек, их приютивший.
Наполеон провозгласил себя императором в 1804 году. Ему исполнилось тридцать шесть, и он находился в самом расцвете сил. Или, по крайней мере, мог бы находиться, если бы паразиты, поселившиеся в нем, дружно не пожирали бы его внутренние органы, а вместе с ними и его жизненную силу. Через четыре года он отрастит маленькое бледное брюшко, начнет лысеть и, что самое плохое, лишится своей знаменитой способности обходиться без сна. Он станет чрезмерно словоохотливым там, где раньше хранил пугающее молчание. Его способность молниеносно принимать решения и претворять их в жизнь тоже испарится – не исключено, что ее высосут сотни крошечных ртов, грызущих его изнутри.
Следующий, 1805 год, я запомню надолго – во-первых, потому, что меня вызвали лечить гноящиеся раны некоего Маттео Казаля, сумасшедшего, попытавшегося распять себя.
И, во-вторых, потому что именно в этом году я впервые встретился лицом к лицу с юной Марчеллой Фазан.
Джанни дель Бокколе
У меня прямо кишки скручивались в дугу, когда я видел, как этот ублюдок братец нежно ласкает свою пушку. С оружием в руке он превращался совсем в другого человека – у него появлялась цель, зато душа напрочь покинула его тело. Он задумал нечто очень дурное, и мы все понимали это.
Как ни горестно признавать, но письмо, которое я написал с такими мучениями, не возымело никакого действия. Мой старый хозяин, мастер Фернандо Фазан, в конце концов ненадолго воротился из Перу, но ни разу не упомянул о нем. Может статься, мое письмо попросту затерялось в пути? Или же мой почерк оказался нечитабельным? Не исключено, что он вовсе не поверил мне и не обратил на него внимания. Или просто не захотел поверить? Он обращался со мной с прежней добротой, как в старые времена, правда, став чуточку печальнее и рассеяннее, чем раньше. Мой старый хозяин явно пал духом. Очевидно, сердце у него болело или, как шептались слуги, находилось в другом месте.
Но, где бы ни находилось его сердце, на сына он тоже не смотрел. И не предпринял никаких шагов. Не взял его за шкирку и не встряхнул, дабы вселить в него хоть капельку страха Божьего.
Мы попытались открыть ему глаза на маленькую дочку, но не всегда были рядом. Когда семейство выезжало в деревню, на виллу в Бренте, там их ждали местные сельские слуги. Они были ленивыми и неповоротливыми, эти тупицы, к тому же ничего не знали.
Представляете, что они удумали, дабы уладить ее маленькую неприятность? Мне рассказали об этом уже после того, как… Они дали ей лисью мазь, вот что. Деревенское лекарство, бабьи выдумки, для женских внутренних болезней, если так можно сказать. Можно не сомневаться, что Марчелла, не желая обидеть этих простаков, улыбнулась и сказала «спасибо», когда служанка принялась намазывать ее снадобьем, сваренным из жира и костей лисицы, с добавлением прогорклого масла и смолы. Марчелла, разумеется, позволила нанести это варево на свои женские части и даже не поморщилась от жуткого запаха, чтобы не расстроить девчонку. Вот такая она была, наша Марчелла. Конечно, может, она и сама втайне надеялась, что это средство поможет ей, потому как в те дни наша девочка еще хотела верить в лучшее.
Лисья мазь! Проклятые извращенцы, а ведь от них одно и требовалось – не оставлять ее ни на минуту, только и всего.
Где, будь они все прокляты, их черти носили, эту тупую деревенщину, когда он все-таки добрался до нее?
– Ну-ка, говори, – потребовал я от деревенского лакея, когда тот попался мне на глаза, – не то я волью тебе в глотку перуанскую настойку. Она похожа на китайское масло, только жжется намного больнее.
Не дай бог, чтобы с вами случилось нечто подобное, вот что я вам скажу.
Мингуилло Фазан
Мы, венецианцы, оставили своим последним по счету правителям, австрийцам, одну задачу, которая наверняка пришлась по душе этим борцам за рациональную целесообразность, – как превратить нашу великую Республику в заштатную область.
Канительный и требующий кропотливой проработки вопрос управления был изъят из наших белых рук и передан в испятнанные чернилами пальцы мелких чиновников, которые чувствовали себя как рыба в воде в крючкотворстве и многообразии мелких формуляров и статутов. Мы же лишь пожали плечами и продолжали заниматься своими делами, то есть развлекались дальше. Мы уже привыкли к тому, что стыдимся самих себя. Сидя в теплой ванне собственных испражнений, мы перестали чувствовать неприятный запах своего позора.
Желтая лихорадка отступила. Мой отец вернулся из Арекипы, в легкой форме переболев черной оспой. Он испробовал на себе одну из этих новомодных вакцин. Но, вместо того чтобы передать ему привет и уйти, болезнь задержалась, правда ненадолго. Он постарел и ослаб. И, напротив, я ощущал прилив жизненных сил всякий раз, когда видел его сгорбленную фигуру у шлюзовых ворот, ведущих к берегу.
Он ни разу не упомянул о своем письме, том самом, в котором приказывал матери отдать меня хирургам на растерзание, чтобы они осмотрели мои мозги и исследовали кровь на предмет спор безумия. Впрочем, при всем желании он не мог заподозрить, что с ним случилось на самом деле: многие письма попросту терялись или приходили в нечитабельном состоянии после карантинной их обработки уксусом или дымом. Если он и говорил о нем с матерью, то, очевидно, в таком месте, где я не мог их подслушать. В любом случае, я был уверен, что она яростно воспротивилась бы подобной перспективе. Папаша умотал бы обратно в свою Южную Америку, а она осталась бы здесь, хлебнув позора за сына, запертого где-нибудь на чердаке или на острове Сан-Серволо для душевнобольных. Ее дражайшая подруга графиня Фоскарини никогда бы не позволила ей забыть об этом.
Жизнь вернулась в некое подобие прежнего, нормального русла. Весной и зимой меня каждый день отвозили на гондоле в колледж Святого Киприана на острове Мурано, где обучали чтению, письму, арифметике, французскому, английскому и латыни.
Впрочем, случилась небольшая заминка, когда некий дерзкий чиновник Департамента охраны здоровья прислал резкое письмо моим родителям, в котором в грубой форме требовал, чтобы я не бродил невозбранно по Венеции «без сопровождения ответственных лиц». Не знаю, какая из моих маленьких шалостей подвигла его на это, но читатель может не сомневаться, что таковых было множество.
С июня по октябрь наше семейство по-прежнему выезжало на виллу, расположенную на материке, где имелся чудесный сад в английском стиле с аккуратно подстриженными кустами и клумбами роз. Отдых для меня прошел в трудах праведных, поскольку никто не запрещал мне ловить в силки певчих птичек и поступать с ними так, как заблагорассудится, при условии, что я потом отдавал их тушки повару, который жарил их с розмарином. Марчелла, как наверняка и ожидал сентиментальный читатель, распустила сопли при виде такого количества зелени. Она обожала бродить по окрестностям с карандашом и листом бумаги, рисуя деревья, цветы и нашу живописную голубятню с ее воркующими обитателями.
Быть может, сладострастный читатель захочет сейчас расслабить узел галстука и расстегнуть верхнюю пуговицу.
В то лето 1805 года Марчелле исполнилось девять. Мне же стукнуло двадцать один, и я впервые познал радости интимного общения со служанкой, деревенской толстухой, подмышки и низ живота которой густо заросли шерстью. Немцы говорят: «Там, где волосы, там и удовольствие»: я провел пальцами по волосам до того места, где они становились жесткими и курчавыми, и от души потрудился над ее самой сокровенной щелочкой и ее маленьким стыдным язычком, пока она смотрела на меня во все глаза и почти не плакала. За несколько монеток я все лето ковырялся в ее юбках два раза по утрам и три раза – по ночам.
Любознательный читатель поинтересуется: почему я ждал так долго, чтобы взгромоздиться на девчонку? Думаю, что обезоружу его своим признанием: у меня возникли некоторые трудности с тем, чтобы заставить моего дружка встать в первые несколько сот раз или около того. Венецианские шлюхи потешались надо мной. Служанки в Палаццо Эспаньол были слишком умны и быстроноги, чтобы остаться со мной наедине. И только в этой деревенской дурочке я нашел возбуждающую смесь отвращения и покорности, которая помогла мне добиться желаемого. И, раз начав, я уже не мог остановиться. После этого случая все комнаты моего воображения были облицованы мягкой человеческой кожей. И пусть моя собственная была не очень хорошей, но мне в ней было покойно и уютно, и стало еще лучше, когда теперь я мог оказаться в чьей угодно.
![Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]](/uploads/posts/books/159613/159613.jpg)
