Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.
Он оказался господином де Сен-Маром, главным конюшим Франции, сыном маршала д’Эффиа. Господин кардинал знал его лучше, чем кто бы то ни было, когда сказал мне, что он — человек неблагодарный, и если погибнет, то получит по заслугам. Он выдвинулся при дворе благодаря кардиналу, но вместо благодарности задумал его погубить и вступил в сговор с герцогом Орлеанским, который, уже устроив великое множество интриг, завершившихся для их участников трагически, все же затевал еще одну, обещавшую оказаться столь же провальной. Что касается другого человека, то за ним тоже проследили, и кардинал узнал, что живет он в Сен-Жерменском предместье{90} на Утиной улице. За ним ходили по пятам, и он не мог сделать ни шагу без нашего ведома. Так стало известно еще о нескольких тайных встречах, в которых участвовал Фонтрай — маленький горбун, но великий интриган.
Во власти кардинала было их арестовать, и я напоминал ему, что заговор, несомненно, затевается против него самого. Но он пока ничего не знал, а ему хотелось иметь неопровержимые доказательства их вины, поэтому он послал меня в Байонну{91}, где я, остановившись на почтовой станции, мог следить за всеми, кто уезжает и приезжает из Испании. За заговорщиками продолжали наблюдать, и господин кардинал, получив новость о том, что Фонтрай взял на почте в Этампе{92} свежих лошадей, предположил, что тот намерен покинуть страну. Человек из Брюсселя спустя несколько дней последовал за ним, и я сообщил господину кардиналу, когда они проехали через почтовую станцию в Байонне.
Их непростительной ошибкой было обоим ехать по одной и той же дороге — но кого Бог хочет наказать, тех он лишает разума, и фламандец тем же путем поехал и обратно. У меня в кармане лежал приказ о его аресте и имелись люди, готовые его исполнить; он был крайне удивлен, когда его схватили и обвинили в том, что грозило ему эшафотом (ибо он оказался французом, а не фламандцем, как я считал). К сожалению, он успел принять яд, находившийся при нем, — нам не удалось ему помешать, и он умер через два часа. Я всячески пытался спасти его, но доктора не смогли приехать вовремя, и яд сделал свое дело.
В сапоге погибшего я нашел подлинник договора, который Фонтрай обсуждал в Испании от имени герцога Орлеанского, герцога Буйонского и Сен-Мара. Чтобы лично рассказать обо всем Его Преосвященству, я вскочил в седло и помчался по дороге на Лангедок в сторону Перпиньяна{93}, осаду которого кардинал вел вместе с Королем. Я нашел кардинала ослабевшим и телом, и духом, — однако первым более, нежели вторым. Поскольку Сен-Мар настроил против него Короля, кардинал, предупрежденный об опале, собирался покинуть Нарбонну{94}, где в то время находился, и перебраться в Прованс и Дофинэ, губернаторы которых были ему преданы. Сен-Мар вполне мог убить его во время этой поездки — и говорили, будто он пообещал это герцогу Орлеанскому, смертельно ненавидевшему кардинала. Однажды они оставались наедине добрую четверть часа, но Сен-Мар упустил эту возможность, а больше случая выполнить обещание ему не представилось.
Его Преосвященство встретил меня как ангела-хранителя и, не расстроившись, что человек, о котором я говорил, мертв, поскольку договор был у меня в руках, велел отправить его Королю, сперва сняв с него копию.
Я понял, что он сильно встревожен, и хотел поступить по-другому: сохранить у себя оригинал, а отправить копию: ведь ее у меня могли и отнять, и как бы я тогда подтвердил сказанное мной? — но кардинал возразил, что в нынешнем положении дел нужно срочно раскрыть Королю глаза, а его убедить сможет лишь подлинник, а не копия.
Я отправился в путь, а граф де Шаро, находившийся в ставке Короля и имевший основания быть благодарным Его Преосвященству, тайком привел меня к Его Величеству, которого я очень удивил сделанным подарком. Он никому ничего не сказал, но спросил меня, как поживает господин кардинал. Я сказал ему лишь то, на что получил разрешение: что Его Преосвященство очень плох и недуги мешают ему выполнять приказы Его Величества. Я забыл упомянуть об одной очень важной вещи: накануне своего возвращения из Тараскона{95} господин кардинал сказал Королю, что возвращается ко двору, а Король ответил: не нужно торопиться, лучше поправить здоровье.
Этим и объяснялось, почему, впав в немилость, кардинал отправился в Прованс и Дофинэ. Но, будучи величайшим политиком за последние несколько веков, он понимал, что сможет влиять на поступки Короля, только сделавшись для него необходимым. Король же был робким и нерешительным, не способным управляться со множеством дел. Маршал де Грамон, преданный кардиналу, сразился с врагом при Онкуре{96}, но его поражение оставило беззащитными границы Пикардии. Когда Король получил это известие, он обратился к кардиналу, чтобы тот отдал приказ; и не только кардинал, которому Король только что запретил возвращаться ко двору под благородным предлогом, был срочно вызван на место, но и сам Король, хотя осада Перпиньяна все еще продолжалась, устремился навстречу, для того чтобы, поскольку кардинал был все еще болен, увидеть его незамедлительно.
Как раз в это время я передал Королю договор, о котором шла речь. Позаботившись о том, чтобы мой визит остался незамеченным, он приказал мне возвращаться назад. Я встретил господина кардинала в пути; он был не так болен, чтобы не следовать за мной. По моем возвращении господин де Сен-Мар и господин де Ту, которому тот доверил свои тайны, уже были арестованы. Король вернул кардиналу свое расположение, но этот великий человек, глубоко удрученный тем, как, невзирая на его долгую службу, монарх обошелся с ним из-за лживых наветов, заболел еще сильнее. Из-за геморроя ему пришлось накладывать пиявки и обращаться к хирургам. Но это не помогало; всю дорогу он не покидал кровати, которую носили на плечах швейцарцы{97} (эту обязанность чаще всего исполняли они), и надо было ломать стенные перегородки, чтобы внести его в комнату. Но в его немощном теле жил самый твердый дух.
Пока большинство людей при дворе радовалось его недугу, я приходил в отчаяние, видя моего доброго господина в таком состоянии. Поскольку он принизил частных лиц, возвеличив Короля, многие желали ему скорой смерти, чтобы наконец вновь устроить свои дела. Слабодушие Короля подавало им большие надежды. Король же в это время большей частью сидел у себя в покоях и молился, и хотя это занятие вполне подходило христианнейшему государю, но все же мало соответствовало облику сильного правителя, власть которого подрывалась заговорами.
А тем временем открылся процесс против господина де Сен-Мара и господина де Ту, которых отправили в Лион, в замок Пьер-Ансиз{98}. Молодость одного (а Сен-Мару было всего двадцать два года) и честность другого вызывали сострадание к их судьбе, а поскольку кардинала не любили, то гораздо чаще упоминали его жестокость, нежели справедливость. Утверждали, что он от природы кровожаден, и, забыв о виновности обоих, приводили в пример случай с маршалом де Марийяком, чтобы иметь повод осудить кардинала. Его Преосвященство, как и прежде получавший вести обо всем происходящем, сетовал иногда, что чувствует себя очень несчастным: ведь простой смертный может пожелать гибели человеку, который хотел его убить, — для него же это непозволительно; при этом-де он еще должен бороться и с посягательствами на королевскую власть, а его почему-то упрекают в несправедливости. Порой казалось, что он готов разрыдаться, и, когда я убеждал его, что не стоит считаться с мнением народа, который зачастую и сам не знает, что говорит и что делает, он отвечал, что именно народ делает человека бессмертным и что после стольких лет стараний обессмертить свое имя судьба его окажется столь зла, что он унесет с собой лишь имя тирана.
Было видно, что, говоря об этом, он очень страдал — чего вполне достаточно, чтобы судить о величии его души. Однако головы господина де Сен-Мара и господина де Ту все же слетели с плеч, а герцога Буйонского схватили в Италии и казнили бы тоже, если б ради своего спасения он не отдал принадлежавшую ему крепость Седан{99}. Все были удивлены, что господин кардинал его помиловал, даже получив множество доказательств его злых намерений. Ведь герцог не в первый раз пытался разжечь в государстве мятеж и примыкал к личным врагам Его Преосвященства. Буквально недавно он снова получил прощение за то, что примкнул к смуте графа де Суассона{100}, которому не только предоставил убежище, но и которого поддержал с оружием в руках. Все это говорило лишь о том, что, когда речь шла о величии Короля и государства, кардинал не придавал значения тому, что к нему самому относятся предвзято.
Как бы там ни было, этот человек был рожден, чтобы заложить основу нынешнего величия Франции, и все добрые французы должны почитать его бессмертным. Но, к великой печали его верных слуг, Господь, назначающий срок всему сущему, отнял его у нас и решил призвать к себе. За два или три месяца я предвидел, чем может окончиться его болезнь, и приходил в отчаяние, видя, сколь многие радуются его скорой кончине. Сам Король высказывал опасение, как бы кардинал не избавился от недуга; государь был окружен льстецами, неустанно нашептывавшими, что его счастье начнется после того, как хворь сведет кардинала в могилу. Это было странно: ведь первый министр, встав у кормила власти, принял государственные дела в бедственном состоянии, однако смирил гугенотов, подчинил Португалию, Каталонию, Эльзас и Австрийский дом, спас Италию{101} и совершил столько других великих дел{102}, что можно было подумать, будто он обладает сверхъестественными способностями. Умирая, он сказал, что всегда отличал меня среди других приближенных и сожалеет, что не смог сделать для меня большего; что, будь он уверен в том, что Король его послушает, то посоветовал бы ему прибегать к моей помощи в важнейших делах, — но и без того мне с избытком достанет преданности, отваги и твердости духа, чтобы преуспеть в самых разных обстоятельствах.
