Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
Про него говорили:
— Да, Барбасов… конечно, он урод, но, знаете, у него такое умное лицо, он человек интересный и талантливый.
Разумеется, он был по-своему и талантлив и умен, говорил хорошо, хотя и плевался, писал не хуже, хотя и злоупотреблял общими местами. В газетах, как московских, так и петербургских, время от времени он печатал статьи по разным юридическим и общественным вопросам, обращавшие на себя внимание. Конечно, если бы сделать из этих статей сборник и читать их одну за другой, то сразу бросилось бы в глаза, что автор, красноречивый и, по-видимому, доказательный, противоречит себе на каждом шагу… Он способен был сегодня горячо защищать тот самый взгляд, на который нападал вчера, да и не раз это делал. Убеждений у него никаких не было. Он сознавал это и находил, что так лучше…
«На каждый предмет, — говорил он, — непременно есть несколько точек зрения. Каждая из них может быть и верна, и не верна. С каждой точки зрения можно известную вещь и защищать и обвинять…»
Не имея определенного миросозерцания, он ничего, однако, безусловно не отвергал. Веры в нем, само собою, никакой не было, но он не хвалился своим неверием. Один раз, когда зашел разговор о религии и Боге, он серьезно сказал:
«Бог! Что ж, очень может быть, очень даже может быть, что он и существует, но только меня это не касается. Это не входит в пределы моей деятельности. А деятельность каждого человека должна быть непременно ограждена известным пределом. Только не выходя из резко очерченной рамки и можно действовать успешно, в противном случае разбросаешься, расплывешься, и в результате выйдет нуль, а, пожалуй, и хуже того — минус…»
Для него это было ясно и, как он выражался, «математически верно».
Такой-то человек начинал теперь обдумывать смелый план относительно Марьи Сергеевны Горбатовой.
«Да, возможно! — решил он. — Лет двадцать, даже десять тому назад был бы еще, пожалуй, другой разговор, а теперь наш брат смельчак выбирай себе любое: что полюбишь — все возьмешь. Совсем перемешались шашки; теперь без драмы, без романа, без борьбы с гордой родней можно все обделать, только присмотреться надо хорошенько и сообразить все уступки, каких потребует благоразумие… Что ж, в крайнем случае я адвокатуру побоку, за новую деятельность примусь — и не оплошаю. Прожить можно…»
Он очень хорошо знал, что кроме отцовского наследства Марья Сергеевна, по завещанию деда, получает полмиллиона. У него у самого был уже отложен изрядный капитал и потом, со дня на день, он ожидал огромного выигрыша на бирже. Он и биржевыми делами занимался, и тут у него была все та же удача.
«Теперь только осторожно-осторожно, чтобы как-нибудь не зацепиться!.. А Нюнютку надо немедленно сплавить… глупа, компрометантна!..»
Он позвонил и спросил вошедшего лакея:
— Экипаж возвратился?
— Так точно-с, у подъезда.
— Скажи, чтобы откладывал.
«Пусть она меня ждет, пусть побесится, авось это подействует…»
Он зажег свечи, подсел к письменному столу и стал разбираться в своих бумагах.
XV. ПОСЛЕ БАРБАСОВА
По уходе Барбасова в гостиной Горбатовых на некоторое время воцарилось молчание.
Клавдия Николаевна сидела, опустив руки, склонив голову.
«Non, décidément, je suis au bout de mes forces!» [14] — думала она и возвращалась все к одним и тем же, одолевающим ее теперь, безнадежным вопросам.
Конечно, и при жизни Бориса Сергеевича было то же, те же дрязги, те же мелочи, несогласия, так же трудно было ладить с Кокушкой и Софи, те же заботы обо всех… Но Борис Сергеевич был тут, его никогда не было слышно в доме, а между тем в нем заключалась для нее большая опора. Он всегда все умел уладить, все сгладить, его тихое влияние сказывалось не только на Кокушке, но даже и на Софи.
Теперь же вот они чувствуют, что уже нет никаких сдержек, они на своей воле. Она убедилась в последнее время, что со смерти старика на нее не обращают никакого внимания.
Софи уже не раз ее обижала, просто насмехалась над нею.
Что же это будет, чем же все это кончится? Делала для них, что могла, а теперь уж ничего не могу… ничего!..
И она еще ниже склоняла голову и еще мертвеннее опускались ее прозрачные руки.
Софья Сергеевна еще не пришла в себя от выходки Кокушки и измеряла комнату быстрыми, нервными шагами. Лицо у нее было бледное, злое; тонкие ноздри раздувались. Она казалась теперь совсем поблекшей, даже почти некрасивой.
Владимир рассеянно разглядывал на столе альбомы и, по-видимому, мысленно был где-то далеко.
Одна Марья Сергеевна продолжала находиться в хорошем настроении духа. Ее рознь с сестрою в последние годы перешла даже в очевидное недружелюбие, поддерживавшееся тем, что они неизбежно и невольно должны были жить вместе. Таким образом, она вовсе не приняла к сердцу выходку Кокушки и даже сейчас о ней забыла. Она глядела в окно, выходившее в сад, весь залитый светом солнца, пожелтевший, полуоблетевший, но очень красивый в этом осеннем освещении. Ей хотелось воздуха, движения. Жизнь и здоровье били ключом, блестели в ее серых глазах заливали ее щеки румянцем, высоко поднимали ее грудь.
— Боже мой, какой день сегодня! — сказала она. — Хоть бы прокатиться немного перед обедом… Софи, не хочешь ли?
— Ну, уж избавь! — отозвалась Софья Сергеевна.
— Я с удовольствием проедусь с тобою, Маша, — сказал Владимир.
— Вот и отлично! Позвони, пожалуйста, и вели заложить маленькую коляску. Только который же теперь час? Пятый! Ma tante, ведь вы нас подождете немного с обедом?
— Однако же, это невыносимо! Мне уж и теперь есть хочется! — вдруг воскликнула Софья Сергеевна. — Я кончу тем, что сама буду заказывать себе и завтрак, и обед, и буду есть в своей комнате…
Марья Сергеевна засмеялась.
— В кои-то веки попросила немного позднее обедать… А тебя вечно бог знает до какого часа ждать приходится… Ну, хорошо, мы не поедем, Володя, если Софи так есть захотелось, а поедем сейчас после обеда в парк — согласен?
— Я на все согласен, душа моя! — отвечал Владимир, продолжая перелистывать альбомы.
— Где ты был сегодня и откуда достал Барбасова? — говорила Марья Сергеевна, подходя к брату и обнимая его за шею.
Он поднял голову, взглянул на нее и даже удивился, будто в первый раз заметив, какая Маша вышла хорошая и как она на него ласково смотрит. Он улыбнулся ей.
— Я встретил Барбасова у Груни, — сказал он.
— У Груни? Какой Груни?.. Ах, да!.. Груня… знаменитая…
— Поджигательница, — договорила Софья Сергеевна.
— Нет, не поджигательница, а актриса, певица, артистка, о которой говорили во всех газетах, которая производила фурор и в Италии, и в Лондоне, и в Вене, и в Берлине! — высчитывала Марья Сергеевна. — Так ты был у нее? Это очень хорошо… Какая она? Расскажи. Я видела ее портрет, он у меня даже и теперь где-то. Она красавица, правда это?
— Красавица… да, — сказал Владимир.
— Где же она остановилась, в какой гостинице?
— Она живет теперь у Кондрата Кузьмича, в его домике.
— Неужели! — воскликнула Марья Сергеевна. — Это мне очень нравится. Знаешь, я непременно хочу познакомиться с нею… и ты мне поможешь в этом.
— С удовольствием!
— Только этого и недоставало! — с сердцем воскликнула Софья Сергеевна. — Самое лучшее, советую пригласить ее сюда, задать в честь ее обед…
— Так бы и следовало, конечно, — отозвалась Марья Сергеевна, — но я не хочу подвергать ее обидам, без которых не обойдется.
Софья Сергеевна остановилась перед сестрой и заговорила:
— Ты положительно с ума сходишь, Мари! Я уже давно замечаю, что ты не то чересчур оригинальничаешь, не то просто в какую-то нигилистку превращаешься, но ведь всему же есть мера… или ты шутишь?
— Нисколько!
— Как? Ты находишь для себя возможным знакомиться с этой особой?.. Да подумай — кто она! Ведь это наша бывшая дворовая девчонка, отвратительная девчонка, которая сожгла наш дом… чуть не была убийцей бабушки!
— Ну, Соня, — сказал Владимир, — я повторю твои слова: всему есть мера… Как тебе не стыдно говорить это? Нельзя вспоминать про тот пожар; ведь мы знаем, как все было: измученный ребенок потерял голову… Да что же повторять? Ведь мы все знаем…
— И наконец, вся эта история показывала, — перебила его Марья Сергеевна, — что эта Груня — необыкновенная… так оно и вышло.
— Во всяком случае, теперь нет уж нашей дворовой девочки, — продолжал Владимир, — а есть известная певица и артистка, которой никому не может быть стыдно протянуть руку…
— И ты… тоже! — презрительно усмехнулась Софья Сергеевна. — Ну да что ты… это понятно, у вас, у мужчин, на это свои взгляды… Для тебя она — красивая женщина — и только… Фу, какая все это грязь, какая гадость!
— Софи, да за что же ты так? — простонала Клавдия Николаевна. — Ведь ничего дурного об этой особе не было никогда слышно. Дедушка заботился о ней, был к ней очень расположен…
