Даниил Мордовцев - Царь Петр и правительница Софья
Но ведь Родимица не раз говорила ей, что она знает такую женку благочестивой жизни, которая предсказывает судьбу человека, лишь только посмотрит на него. Так она предсказала смерть мужу Родимицы. Надо повидать эту женку, надо сейчас же!..
Петухи еще пропели. Это уже в третий раз. Да и светло совсем на дворе. Теперь бы и позвать эту женку. Нет, нет! Пусть не знает, кому она о судьбе сказывает. Надо к ней сходить, надо позвать Родимицу.
И царевна идет в свою опочивальню.
— Счастливая! — говорит она как бы про себя, увидав, что перед ее кроватью, на ковре, закинув за голову руки, спит молодая девушка.
Это была ее молоденькая постельница, Мелася, бывшая полонянка, вывезенная из Крыма послом Сухотиным и, как не помнящая родства, подаренная им царевне Софье Алексеевне. Царевна привязалась к ней и сделала ее своею младшею постельницею.
Мелася, поправив с вечера, после ухода князя Василия Васильевича Голицына, постель царевны, по обыкновению в ожидании ее легла на ковер у самой постели и крепко заснула. Она спала на спине вся раскрасневшаяся, и розовые, блаженно улыбающиеся губы ее что-то шептали.
— Вот счастливица! Никакой-то у нее нет заботушки… А, кажись, она во сне говорит что-то:
Девушка действительно грезила вслух:
— Карадаг-мурза ищет меня по всему Крыму…
— Крым, бедная сиротка, вспоминает свою неволю.
— Максимушка, серденько мое, — шептали губы сонной девушки.
— А! Максимушка, серденько… Так это, стало, и впрямь Сумбулов зазнобил ее сердечушко.
Но ей было не до грез молодой постельницы. Ее самое подмывали грезы наяву… Надо узнать судьбу!
Она тихонько проходит в помещение Родимицы и застает ее уже на ногах.
— Матушка царевна! — удивляется постельница. — Что так рано изволила встать?
— Да я, Федорушка, и не ложилась.
— Мати Божия! Да что ж это такое!
— Не спалось, Федорушка… думушки меня одолевали, о своей судьбе разгадалась, а сон — от и ушел от меня за сине море: я посылала за море мои думушки, так нет, не ушли, а сон в бегах, в нетях обретается. Знаешь, Федорушка, что?
— Что, моя золотая царевнушка?
— Я хочу о судьбе своей погадать у той вот женки, что ты сказывала.
— Это у Волошки, стало быть?
— Да-да, у ведуньи… Можно мне к ней пойти, да так только, чтоб она не догадалась, кто я?
— Можно, можно, государыня… Я ей скажу, что привела к ней сенную девушку — погадать о суженом.
— Добро, добро… Теперь не рано идти?
— Как раз в пору, она на заре гадает.
Переодевшись наскоро и закутавшись, как того требовало приличие, они переходами прошли к боковым воротам, где часовые и дворник, хорошо зная Родимицу, пропустили их без всякой задержки.
Волошка жила у просвирни Успенского собора. Родимица постучалась к ней, сопровождая свой стук неизбежным: «Господи Исусе, помилуй нас!»
— Аминь! — было ответом из-за двери, и Родимицу впустили.
Через несколько секунд позвали и царевну. Ноги ее дрожали, когда она вступала в горенку, всю пропахшую сушеными травами, а руки были холодны как лед. В горенке теплилась лампадка. Царевна подняла взоры на образа и перекрестилась, но тут чуть не вскрикнула от ужаса… «Ох!..» Под самыми образами сидело что-то страшное, с крючковатым носом, и глядело на нее огромными круглым глазами, которые не мигали… Это была сова. На лавке же сидел черный кот с желтыми глазами, которые сверкали зеленым светом.
Царевна, несмотря на свое политическое мужество, тут, в этой горенке, чувствовала такой страх, что готова была бежать… Эта сова точно читает ее мысли — глаз с нее не сводит… Вот-вот заговорит человеческим голосом…
— Так ты, девынька, спознать судьбу свою хочешь?
Софья даже вздрогнула, ей почудилось, что это заговорила сова.
— Так выдь, матушка, — обратилась она к Родимице, — только три четверицы глаз могут видеть неведомое: Христовы и Богородицыны (она указала на образа Спасителя и Божией Матери), это божеская четверица; ее глазыньки (она указала на царевну) да мои — это человечья четверица; а третья четверица — это ихняя, животная, — и она указала на неподвижные глаза совы и на искрящиеся глаза кошки.
Родимица вышла. Старуха подошла ближе к царевне.
— А покажь мне глазыньки свои, девынька, — сказала она ласково, — не кутайся так… Мне глазки твои прочесть надо… хоть я неграмотная, а Господь научил читать Его, света, книгу животную.
Тут только Софья увидала лицо и глаза своей собеседницы, это был смуглый цыганский облик, а черные глаза с большими белками напоминали глаза того «мурина», которого она видела на одном образе, изображающем «каженика» царицы Савской, крещаемого Филиппом. Софье казалось, что эти глаза действительно читают ее душу, ее судьбу, прошедшее и будущее.
— Дай теперь правую рученьку, девынька, — сказала Волошка, перестав глядеть в глаза царевны.
Софья подала свою пухлую руку, разжав ладонь.
— Хоть бы не сенной девушке такая ручка, — сказала Волошка, проводя костлявым пальцем по линиям ладони, — боярская ручка.
Волошка подошла потом к сове и сказала какие-то непонятные слова. Сова защелкала клювом.
— Знаю, знаю, совынька: уразумела речь твою.
Затем старуха подошла к коту и тоже что-то пробормотала. Кот фыркнул и замяукал.
— Добро, добро, котик: и твои речи уразумела.
После этого старуха вышла в сенцы и принесла оттуда ведро с водой. Поставив ведро на стол, она сняла с полки образ Спасителя и накрыла им ведро, ликом к воде. Затем то же проделала с образом Богородицы. При этом она все что-то шептала.
Поставив образа на место, она стала смотреть в ведро, в воду. Долго она смотрела, разводя руками, и, наконец, заговорила:
— Вижу, вижу, девынька, хороша твоя судьба… Высоко поднимешься ты, ух! Высоко! Выше облака ходячего… Должно, знатному боярину сенная девка приглянется, а либо и князю… Высоко так и светло вокруг тебя, девынька.
Она три раза дунула на воду. Вода всколыхнулась и опять успокоилась.
— Что ж это, девынька? Ты еще выше поднялась, а внизу, кажись, два гробика… Подь, посмотри, девынька, твои глазки молоденьки, лучше увидят; а мои стары стали.
Страшно, ух как страшно! Но Софья подошла и с боязнью заглянула в воду.
— Я ничего не вижу, — пробормотала она.
— Вновь, девынька, с непривычки.
Софья отошла и села на лавку. Ноги у нее подкашивались.
— Так, так, девынька, два гроба: один поболе, другой помене.
Старуха еще три раза подула на воду крест накрест. Вода успокоилась. Старуха смотрела долго, и на лице ее все более и более изображался ужас…
— Свят-свят-свят!.. Что ж это такое! Я и сказать боюсь… Софью обдало холодом. Она вскочила.
— Нет, нет! Не бойся, девынька! — остановила ее старуха. — Тут ничего нету страшного… Ух, как хорошо тебе, матынька! Только мне и сказать боязно…
— Почто боязно? — хрипло спросила Софья.
— Ох, боязно! Ни за что не скажу… Боюсь «слова и дела»…
— Говори, не бойся, сказывай! — настаивала царевна.
— Ох, не скажу! Ох, запытают! — твердила старуха.
— Говори, я никому не скажу… Образ поцелую!
— Ох, девынька, страшно мне, без клятвы-то «слова и дела» боюсь…
— Клянусь! — с силой сказала Софья.
— На образе бы, девынька, — робко заметила старуха. Софья потянулась за образом. Старуха предупредила ее и достала икону Спасителя.
— На, золотая моя, побожись на образе, что никому по смерть твою не откроешь того, что я скажу тебе о твоей превысокой судьбе.
Софья три раза перекрестилась и подняла вверх правую руку.
— Клянусь всемогущим Богом никому не открывать того, что я от тебя услышу.
И царевна поцеловала образ. Старуха снова стала смотреть на воду.
— Вижу я, вижу: сидишь ты на золотом столе, как царя Давида пишут, и на голове у тебя злат венец, да не такой, каким поп в супружество венчает, а якобы царский; и в одной ручке у тебя златой подожок с орлом, а в другой златое яблоко с крестом…
Софья не вытерпела и подошла к столу.
— Покажь, дай я посмотрю.
— Гляди, милая, гляди.
Софья уставилась в воду, пожирала глазами ее глубь, но ничего, кроме своего лица, не видела, но без венца…
— Ничего не вижу, — с дрожью произнесла она.
— Внове, золотая, внове. Да оно и со страху… Дай-кось я еще погляжу.
И старуха опять наклонилась над водой. Софью била лихорадка. Глаза совы, казалось, смотрели ей в душу и читали ее… Какая страшная птица!
— Господи Боже мой! — шепотом заговорила старуха как бы про себя. — И она не одна сидит на златом столе, а рядом с нею муж некий благообразный, с брадою, и на его голове тоже златой венец…
В этот момент кот фыркнул и громко, дико замяукал. Сова слетела со своего шеста и заметалась по горенке, зацепляя крыльями за голову растерявшейся от неожиданности и испуга царевны… Она с ужасом выбежала из этого страшного места и опомнилась только в своей опочивальне.
