Лев Толстой - Труайя Анри

Еще не утихли споры, вызванные его решением принять участие в конгрессе, как возникло куда более серьезное осложнение: Чертков дал бесплатно опубликовать «Три смерти» и «Детство», написанные до 1881 года, а следовательно, входящие в перечень произведений, авторские права на которые принадлежали Софье Андреевне. Сыновья Илья и Андрей, чьи денежные дела были расстроены, настаивали, чтобы она возбудила судебное дело против издателей. Но племянник Иван Денисенко, судья, сказал, что она его не выиграет. Толстой пригрозил аннулировать передачу ей авторских прав, если она обратится в суд. Графиня обезумела от гнева и кричала: «Тебе все равно, что семья пойдет по миру. Ты все права хочешь отдать Черткову, пусть внуки голодают!» [653]

Сцены следовали одна за другой, все более жестокие, все более абсурдные. «Меня разбудили. Софья Андреевна не спала всю ночь. Я пошел к ней. Это было что-то безумное. Душан отравил ее и т. п. Я устал и не могу больше и чувствую себя совсем больным. Чувствую невозможность относиться разумно и любовно, полную невозможность. Пока хочу только удаляться и не принимать никакого участия. Ничего другого не могу, а то я уже серьезно думал бежать. Ну-тка, покажи свое христианство. C'est le moment ou jamais. [654] А страшно хочется уйти. Едва ли в моем присутствии здесь есть что-нибудь кому-нибудь нужное. Тяжелая жертва и во вред всем. Помоги, Бог мой, научи. Одного хочу – делать не свою, а Твою волю». [655]

Теперь Софья Андреевна требовала не только его отказа от участия в конгрессе, но и передачи ей авторских прав на все произведения, написанные и до, и после 1881 года. Муж не уступал ни в том, ни в другом, она попыталась отравиться морфием. Лев Николаевич вырвал пузырек у нее из рук, бросил под лестницу, жена билась в рыданиях. Вернувшись к себе и поразмыслив, Толстой решил отказаться от поездки в Стокгольм. Запись в дневнике двадцать девятого июля: «Пошел и сказал ей. Она жалка, истинно жалею ее. Но как поучительно. Ничего не предпринимал, кроме внутренней работы над собой. И как только взялся за себя, все разрешилось».

Графиня немного успокоилась. Саша упрекала отца, что он капитулировал перед матерью. Толстой понимал, что перемирие будет недолгим. Пока Маковицкий массировал ему ногу, делился с ним: «Обращаюсь к вам, как к близкому другу, скромному, воздержанному человеку: я хочу из дому уйти куда-нибудь за границу. Как быть с паспортом? Так, чтобы об этом никто не знал, хоть один месяц». Маковицкий ответил, что возможно, но он слышал, будто теперь Софья Андреевна сама собирается с мужем в Стокгольм. Лев Николаевич нахмурил брови и проворчал: «Что же, зависеть от истерической особы? Это не телесная, а душевная болезнь. Болезненный эгоизм». [656]

К счастью, двадцать девятого июля в Ясную приехала Мария Николаевна Толстая. Ей удалось окончательно успокоить Софью Андреевну, которая любила и уважала эту набожную женщину, монахиню в Шамордине. Прибывали и другие гости, как это происходило каждый год. Несмотря на усталость и плохое настроение Толстой с удовольствием беседовал об искусстве с В. П. Боткиным и художником И. К. Пархоменко, который писал его портрет, обсуждал аграрную реформу с В. В. Тенишевым, математику и геометрию с физиком А. В. Цингером. Как-то августовским вечером, когда хозяин дома играл в шахматы с Гольденвейзером, появились полицейские с ордером на арест Гусева, секретаря писателя. Толстой побледнел от гнева и потребовал предъявить ему документы. Показали. Из них следовало, что Гусева высылают на два года в Чердынский уезд Пермской губернии за «революционную пропаганду и распространение запрещенной литературы». Присутствовавшие окружили несчастного, Саша успела сунуть ему в чемодан «Войну и мир», которой тот никогда не читал. «Тьфу! – плевалась вслед отъезжавшим полицейским монахиня Мария Николаевна. – За что они арестовывают такого доброго человека! Тьфу! Тьфу!»

Когда полицейские уехали, Толстой, сдерживая слезы, поднялся к себе в кабинет. На следующий день, пятого августа, он записал: «Вчера вечером приехали разбойники за Гусевым и увезли его. Очень хорошие были проводы: отношение всех к нему и его к нам. Было очень хорошо. Об этом нынче написал заявление».

Заявление это опубликовали многие газеты, и министр внутренних дел приказал начальнику управления полиции выразить неудовольствие тульскому губернатору тем, как он и его подчиненные справились с этим делом: вместо того, чтобы вызвать Гусева в полицию, отправились за ним в Ясную Поляну, выделили час на сборы, чем вновь содействовали росту популярности графа Толстого и спровоцировали появление в периодической печати статей, в которых тот представлен жертвой правительственного судебного произвола.

После ареста Гусева Лев Николаевич захотел вновь увидеться с Чертковым. Софья Андреевна долго противилась, но уступила и сама собирала мужа в Крекшино, где все еще жил Владимир Григорьевич. Третьего сентября Толстой пустился в путь. С ним выехали Саша, Маковицкий и слуга Иван Сидорков. К писателю обратились с просьбой снять его отъезд из Ясной, он отказался, но третьего сентября операторы и фотографы подстерегали его по дороге, на станции. Недовольный, он, сгорбившись, прошел перед камерой.

В Москве его снова встречали журналисты. Путешественники остановились в Хамовниках. Дом, который когда-то виделся Саше дворцом, оказался некрасивым, пришедшим в упадок, мрачным. Здесь теперь жил брат Сергей с женой. Толстой решил выйти в город, где не был восемь лет. В Москве все его поразило, вспоминал Гольденвейзер, «высокие дома, трамваи, движение. Он с ужасом смотрел на этот огромный людской муравейник и на каждом шагу находил подтверждение своей давнишней ненависти к так называемой цивилизации».

Впрочем, некоторые плоды цивилизации доставили ему удовольствие, например, музыкальный аппарат «Mignon» в магазине Циммермана. Он замечательно воспроизводил игру пианистов. Толстой слушал Шопена в исполнении Падеревского и говорил, что это чудесно. Делился впечатлениями об этом и в поезде по дороге в Крекшино. Когда прибыли к Черткову, «Mignon» уже поджидал его – подарок Циммермана. Отказаться было невозможно.

Но люди собрались здесь вовсе не затем, чтобы слушать музыку. Восторженные почитатели ждали приезда учителя. Первые дни прошли за обсуждением философских и педагогических проблем. Как всегда у Черткова, за одним столом сидели хозяева и слуги, что очень стесняло Ивана Сидоркова.

А в Ясной Поляне Софья Андреевна уже сожалела, что отпустила мужа на свидание с учеником. Ничего хорошего из этого выйти не могло. Лев Николаевич не пробыл в Крекшине и нескольких дней, как туда пожаловала супруга. Встретили ее с показным энтузиазмом. В дороге она вывихнула ногу, от боли настроение только ухудшилось, все не нравилось ей в этом грязном фаланстере. Когда оглядела присутствовавших за столом и обнаружила среди них Сидоркова, несчастный сжался, опасаясь хозяйского гнева. Но в последующие дни графине удалось справиться с плохим настроением и присоединиться к жизни, к которой привыкли хозяева дома. Она не сомневалась, что, подбодряемый Чертковым и Сашей, муж попытается оставить завещание, по которому авторские права на произведения, написанные до 1881 года, отойдут в общественное пользование, все рукописи переданы будут Владимиру Григорьевичу, которому предстоит принимать решение о публикации.

Лев Николаевич хотел вернуться сразу в Ясную, но Софья Андреевна настояла на остановке в Москве. И снова на вокзале толпа журналистов и фотографов, ужаснувшая Толстого. Что не помешало ему согласиться пойти вечером в кино на Арбат – это была его первая встреча с кинематографом. Но картина оказалась неудачной, и, выходя из зала, Толстой сказал: «Какое это могло бы быть могучее средство для школ, изучения географии, жизни народов, но… его опошлят, как и все остальное».