Григорий Полянкер - РАЗБОЙНИК ШМАЯ
Шмая следил некоторое время за погоней, потом отправился домой, надел солдатскую фуражку, выгоревшую гимнастерку, взял старую шинель, видавший виды ранец. Он посмотрел на жену, сидевшую возле дома на завалинке с заплаканным лицом.
– Что с тобой, Рейзл? – с мягкой укоризной сказал он, обнимая ее. – Не надо глупить. Эх, женщины, все вы на один лад, будто одна мать вас родила. Чего плачешь, родная?
Начинаешь уже свои штуки? Солдат в тебе заговорил? Уходишь от меня…
– Кто от тебя уходит? Я скоро вернусь…
– Дай-то бог! Но ведь я знаю, в какое пекло ты идешь! Береги себя хотя бы…
– Эх, Рейзл, Рейзл, что-то я тебя перестаю понимать. Работу на поле мы закончили, крыши как будто всем починил – вот и представь себе, что я на осеннее время пошел в город на заработки, проветриться, свет повидать.
– А почему Цейтлины с места не трогаются? Хацкель…
– А ты разве не слыхала, что товарищ. Овруцкий на митинге сказал: таким, как Цейтлины, винтовку не доверяют. Это контра. Понимаешь? И не надо плакать, солдатка моя милая…
– Легко тебе – «не надо плакать»…
– Ну, если так, – поплачь, но только здесь, дома, а уж когда выйдем на площадь, на людях, держи себя как солдат, и чтоб глаза сухими были, слышишь?
– Только бы ты вернулся жив и здоров. Ты должен жить ради меня и ради… того, кто родится.
Шмая обнял ее нежнее и осторожно прижал к сердцу.
– Об этом, ты, видимо, забыл? – тихо добавила она.
– Нет, не забыл, – ответил Шмая, и лицо его осветилось ласковой усмешкой, – Эх, если будет у нас сынок…
Он хотел сказать ещё что-то, но ребята крикнули, чтобы он шел скорее, что его ждут.
Когда Шмая с женой пришел на площадь, все уже были готовы, возы нагружены. Люди прощались с родными и знакомыми. Ребята с солдатскими сумками стояли у подвод, и Овруцкий вызывал добровольцев по именам.
Молодые парни были одеты кто как – кто в пиджаке, кто в крестьянской свитке, кто в фуфайке. У одного на ногах старые опорки, другой в лаптях. А Шмая явился в своей шинели и в фуражке набекрень, темные усы молодецки подкручены – он выглядел бывалым солдатом.
На возах ребята стали тесниться, освобождать место для Шмаи, все приглашали его к себе, но он постоял, с улыбкой поглядел на добровольцев, потом недовольно покачал головой, швырнул наземь окурок и сказал:
А может быть, вы слезете с возов? Вы кто такие – солдаты или сваты, что на свадьбу собрались?
Ребята рассмеялись, а на них глядя, рассмеялись и столпившиеся провожатые. Все слезли с возов, а Шмая скомандовал:
– Становись! Равнение напра-а-аво!
– Ребята весело становились в строй, некоторые не могли найти себе места, что вызывало добродушный смех толпы.
– Смирно! – гаркнул зычным голосом Шмая. – Ничего, я вас вымуштрую! Позор явиться в полк, не зная ни бе ни ме.
– Возьми их в работу, Шмая, возьми! – весело поддержал Овруцкий. – Их подучить надо…
К полудню все было готово, и добровольцы двинулись по тракту в сторону Каховки.
В стороне от дороги, тропой, которая змеилась в высокой стерне, шел Шмая. Рейзл держала его под руку. Она шла, опустив голову. Рядом бежали оба ее цыганенка, которые наглядеться не могли на своего «дядю» – ведь он стал солдатом.
– А вы нам с войны подарки привезите! – просил младший.
– А чего, к примеру, привезти?
– Ружье привезите и много патронов…
– А зачем вам ружье? – спросил Шмая, обнимая мальчиков, – Давайте уж лучше мы отвоюем за вас, и пусть будет конец войнам, и пусть порядок на земле установится… Поганое дело – война.
Возле моста Овруцкий остановил подводы и обратился к провожающим:
– Спасибо, дорогие, за проводы. Теперь возвращайтесь по домам. Уж мы сами дорогу найдем… Прощайтесь.
Несколько минут спустя обоз тронулся с места. Только Шмая ещё немного задержался с Рейзл. Они стояли на мосту, опершись о перила, и смотрели на прозрачные воды Ингульца, на густые заросли камыша. Овруцкий встретился с заплаканными глазами Рейзл, увидал ее высокий живот, светлые пятна на загорелом лице и сказал:
– И бывалому солдату трудно с женой расставаться?
– А ты думаешь – легко? Сам знаешь, в колонии волки остались. Этот Цейтлин и его зятек…
– Вернемся – увидишь, что тут будет! Советская власть поговорит по душам с этими чертями! – сказал Овруцкий и пошел за подводами, чтобы не мешать Шмае прощаться с женой.
Кровельщик нежно обнял Рейзл:
– Ну, довольно, не плачь, милая. Береги себя и детей. Роди мне сына хорошего…
Он расцеловался с ней и пошел, не оглядываясь, догонять ребят.
Колония уже скрылась из виду. Перед глазами расстилалась голая степь. Шмая сразу почувствовал, что на сердце у него стало легче. Теперь он солдат.
Он догнал возы, на которых сидели добровольцы, и крикнул:
– В чем дело, ребята? Чего носы повесили? А ну-ка, давайте песню, чтоб небу жарко стало!
И он затянул грудным, невысоким, но приятным тенорком старую солдатскую песню о казаке, ушедшем на войну, и о дивчине, подарившей ему платок на память. Овруцкий первый подхватил песню. Пели все. Кто не знал слов, тот подтягивал мотив. Идти, казалось, стало легче, тревога отступила…
КОМАНДАРМ И КРОВЕЛЬЩИК
Предрассветный туман стлался по голой степи. Начал накрапывать мелкий, колючий дождик – из тех, что могут зарядить на целые сутки.
Шли весь день и часть вечера, остановились в сожженном селе. Впереди – Сиваш, Турецкий вал, Врангель, бои… Солдаты начали устраиваться на ночлег.
Николай Дубравин, ротный, принес откуда-то мешок с подарками, присланными на фронт рабочими Москвы и Петрограда, Киева и Харькова, – был канун Октябрьского праздника.
Шмая получил пару теплых перчаток, носовой платок и гребенку. В перчатке он нашел маленькое письмецо. Писала женщина, потерявшая мужа на фронте. Письмо было из Киева, и Шмая вспомнил те дни, когда он приехал в этот город из своего сожженного дома. Он задумался. Рейзл, наверное, уже родила. Что за человек родился? Кто – сын или дочь? Писем от Рейзл ещё не было. Полк все время в походах, адрес часто меняется… А в селе остался Хацкель со своей противной родней, они там, наверное, немало горя причинят Рейзл… А кто ей поможет? Шмая не мог освободиться от тяжелых дум о доме, о себе, о ребенке, которого он ещё не видел.
Шмая устроился на ночлег возле каменной стены, чудом уцелевшей после недавнего налета врангелевских самолетов. Шмая притащил несколько досок, щепок, соломы и разложил костер. Солдаты набрали в котелки воды и стали кипятить воду. Говорили о подарках. Читали письма от чужих, незнакомых людей и чувствовали
в них столько тепла и любви, словно писали им родные матери, сестры, невесты. Постепенно разговоры стихли, люди пытались вздремнуть перед боем, но холод не давал уснуть. Ночь тянулась бесконечно. Хорошо, что вода в котелке закипела, что удалось немного согреться. С серого и грязного Сиваша тянуло сердитым колючим ветром, и солдаты проклинали «гнилое море», которое вскоре придется форсировать.
– Черт вас знает, ребята! – проговорил Шмая, подбрасывая в огонь деревянный обломок. – И чего вы не спите, никак не пойму. Крым… Курорты… Купальный сезон…
– А ты почему не спишь?
– Я-то? Я – крепкая шкура, дубленая. Я научился обманывать сон, – ответил Шмая и начал развязывать солдатский мешок. – Сон ко мне, а я от него. Дома уж поспим, возле жинки. Однако без дела сидеть не годится, надо кашу варить…
И стал засыпать крупу в котелок.
Он сидел, прислонившись к камню, чуть поодаль от костра, освещавшего его осунувшееся, загорелое и заросшее лицо. Прислушиваясь к доносившемуся издалека грохоту орудий, Шмая тихо и задумчиво напевал, словно желая усыпить усталых товарищей:
Как осколок от гранаты
В грудь солдату угодил,
Только верный конь солдата
До могилы проводил.
Только птицы над могилой
Пролетают в вышине.
Ой ты, ворон чернокрылый,
Что закрыл ты очи мне?
Он пел своим невысоким грудным голосом, и солдаты начали тихо подтягивать.
Шмая и не заметил, как к его костру подсел военный с широким, открытым лицом. Кровельщик, не поднимая головы, заметил в темноте огонек папиросы и попросил:
– Оставь, землячок, сорок. Покурим.
Тот протянул ему окурок. Шмая затянулся разок-другой, передал папиросу другому, а сам, продолжая возиться у котелка, снова запел свою песню. Потом он вытащил из-за голенища деревянную ложку и, помешав в котелке, принялся за кашу.
– Хорошо сварил кашу, солдат? – спросил из темноты незнакомец.
– А ты как думал, столько лет воевал, а кашу варить не научился? Хорош бы я был солдат. Чего спрашиваешь? Доставай ложку и пристраивайся.
– Ложки у меня нет.
– Ложки нет? Какой же ты после этого солдат? На что это похоже? На войне, браток, солдат обязан соблюдать три золотых правила: не расставаться с ложкой и котелком, не ссориться с кашеваром и от кухни не отставать…
