Александр Казанцев - Школа любви
Раздражала бабушку мою и профессия снохи: женское ли дело по горам с рюкзаком шастать? С мужиками!.. А еще больше бесило, что работала мама без графика: с утра и допоздна. Да при этом еще и в общественницы пошла.
— Ишь, депутатка нашлась, — ворчала бабушка. — Дома черт ногу сломит, а она по чужим избам шлындает.
Короче, ссоры в нашем доме почти не прекращались. А когда в раздор втягивался и мой молчаливый отец, мой смирный папка, положение обострялось так, что вновь затмевало мне свет это черное слово — «развод».
Но до получения ордера на квартиру дошло впервые…
— Ты матери-то скажи: с папой, мол, жить буду, не пойду к тебе, — подучивала меня бабушка. — Одумается, не дура поди, ты ведь ее кровь, басурманская!
Я так и сказал, как бабушка подучила. Без мамы я жить и не собирался — помыслить такого не мог! — просто хотел спастись от черного слова «развод», прущего на меня неумолимым бульдозером.
Помню, как побелело лицо мамы. Она молчала, слезы катились по ее щекам. Вот так же почти было однажды летом, в том же Орлике, когда она повела меня на «белую гору» — высокую меловую скалу. Тогда я забрался на самую ее вершину и, беснуясь от щенячьего восторга, швырнул вниз кусок мела величиной с мой кулачок. Бросил и только тогда увидел, что он летит в маму.
А разве есть сила, способная остановить брошенный камень?..
Он попал ей в ключицу. Когда я спустился, лицо мамы было белым, как мел. Она молчала. И слезы текли по ее щекам… Вот так же…
— Если они разведутся, — сказал я Светланке, — ни с кем я жить не буду. Да совсем не буду жить: с крыши спрыгну и убьюсь, на фиг!..
Мы тогда уже сидели на влажной лавке под кленом. Светланка посмотрела на меня расширенными от страха глазами, что под цвет лугового меда, и вдруг выпалила:
— А давай вместе спрыгнем!
И тут мне стало жутко до дрожи: я представил Светланку, в этом вот рябеньком пальтишке, распластанную на земле, на ярких листьях. И заплакал — горестно, навзрыд.
— Родненький мой, — по-взрослому утешала меня Светланка. — Не разведутся они, помирятся. А бабушка помрет.
Словно наперед все знала…
Она утирала мои слезы холодными ладошками. И мне вовсе не было стыдно, что плачу при девчонке. Я поверил, что развод-бульдозер, прущий на меня, заглохнет, провалится куда-то в нутро земли, и не будем мы со Светланкой прыгать с крыши, а будем жить долго-долго, всегда вместе, и когда-нибудь станем возвращаться с гулянки в обнимку, как дядя Коля и тетя Поля. И будем петь, петь!..
В Светланку нельзя было не влюбиться. Училась она, правда, неважнецки, но это же ерунда. Зато занималась гимнастикой в спортклубе, на лыжах бегала быстрее многих пацанов, отважно прыгала с самодельных снежных трамплинов… Да что там! Однажды летом она выпрыгнула с зонтиком из своего окна на втором этаже! Хотела спуститься, как на парашюте, да зонтик вывернулся, и Светланка так отбила пятки, что минуты две стояла с перехваченным дыханием, с зажмуренными глазами и слезами из-под ресниц, но не заревела.
Я вообще не помню, чтоб она плакала от физической боли.
Однажды в школьном спортзале играли мы в баскетбол, это было уже в подростковый период. Светланка играла, прямо скажу, куда лучше меня. Мы с ней, по произволу физрука, оказались в разных командах, я часто пытался отнять у нее мяч, но она почти всегда оказывалась проворней. И вот, раздосадованный, я ринулся за ней так, что вылетел за пределы поля и врезался в полуоткрытую дверь раздевалки, невзначай, но сильно толкнув при этом плечом Светланку. Рука ее попала между косяком и дверью, которая так придавила пальцы, что кожа полопалась и из-под ногтей потекла кровь.
Закричал от боли я, а не она. Светланка зажмурилась, зажала одну руку другой и молча выскочила вон.
А я добрел до гимнастических матов, опустился на них, уткнул лицо в согнутые колени.
Ко мне подошел круглоголовый и зычноголосый физрук.
— Руки, гляжу, распускаем?
И тогда девчонки, болевшие по краям поля (из них ведь одна Светланка принимала участие в игре), почему-то бросились меня защищать, затрещали наперебой:
— Нечаянно он!
— Нарочно бы ни за что!..
— Да он же ее любит!
— Она его тоже!..
Физрук помотал коротко подстриженной и, вопреки всем анекдотам о физкультурниках, весьма крупной головой:
— Дела, гляжу… — и мне уже не сердито пророкотал: — Беги вприпрыжку, попробуй оправдаться.
Да почти все соседи знали, что я люблю Светланку, а она — меня.
— А твой-то с утра лисапет чинит, — говорили, к примеру, старухи проснувшейся позже меня Светланке. И она бежала в стайку — помогать мне ремонтировать велосипед «Орленок». А если она просыпалась раньше, то под окном своим я слышал ее звонкое призывное «эй!», от которого радостно трепетало сердце…
Зимой, в пору моего отрочества, умерла бабушка.
Со смертью Анны Ивановны совпало большое открытие, сделанное мной: я впервые осознал, что в Светланке таится женщина. Настоящая!.. Уже любя ее, несомненно любя, я все же видел в ней прежде всего верного друга, ловкого, изобретательного в затеях, неунывающего, лучшего из всех…
В семье нашей Светланка была совсем своей. Перед похоронами бабушки она осталась ночевать у нас, чтобы сестренке моей да и мне не было так боязно. Мы спали втроем на полу, на двух матрацах, в дальней комнатке. Я уснул почти сразу, ведь позапрошлой ночью был поднят задолго до света и послан сзывать родню, а прошлую ночь, почти всю, просидел с отцом и мамой у гроба, коря и казня себя за то, что мне вовсе не так больно, как должно быть: не бабушка ли рассказала мне уйму сказок, перечитала книг?..
Проснулся я уже в утренних сумерках. Ощутил на щеке своей горячее Светланкино дыхание. Обеими руками она обвила мне шею, наверное, так утешала и жалела меня, спящего. Одна моя рука лежала под ее шеей, а другая была зажата между ее горячих ног.
У меня перехватило дыхание. Лежал, боясь шевельнуться.
Неподалеку, в большой комнате, стоял гроб с моей бабушкой, которую скоро зароют в землю, и вовеки я ее не увижу. Но никогда я так не был счастлив, как в робкое утро этого горького дня!..
Уже после похорон, после поминок даже, я с изумлением обнаружил перемену в Светланке: под тесной светлой кофточкой ее дерзко обозначились два таинственных бугорка. Это, конечно, не могло произойти враз, но почему же я раньше этого не замечал?
Сердце мое заколотилось, как птаха в самодельной ловушке из дранок, которые мы, пацанва, по осени укрепляли на деревьях: значит, когда-нибудь у Светланки будет грудь — высокая, белая! Как у моей бабушки!..
Не замечавший раньше этих дерзких бугорков, я теперь уж, встречаясь со Светланкой, не мог не глядеть на них.
То в жар меня бросало, то в холод.
И мямлил что-то несуразное.
А Светланка смеялась:
— Коська, какая тебя муха укусила?
Вскоре после похорон бабушки отца послали в командировку, а маму по депутатским делам вызвали в «область». Как же я ликовал, когда мама просила Светланку ночевать у нас!
— Коська, мне сейчас больно здесь, ты чуть-чуть гладь, ладно?.. — шептала мне Светланка ночью, лежа рядом со мной, опять на полу. — А потом они у меня будут большие, красивые. Настоящие! И не больно совсем будет, и ты будешь трогать, да? Они твои будут! По-настоящему будем любить друг друга, да?
— Будем любить! По-настоящему! Сильно!.. — громко от восторга шептал я, забыв опасения разбудить спящую рядом сестренку Галинку. — Никого я больше любить не буду!..
— Я тоже!
Нет, конечно, не знал я тогда толком, что значит «любить по-настоящему».
Хотя, быть может, как раз тогда и знал.
И любил.
Да вот только после этой ночи наши отношения со Светланкой стали сильно меняться. Верней, ее-то отношение ко мне оставалось прежним — искренним и задушевным. А вот я…
Уже не мог я думать о Светланке только как о бесподобной подружке по играм и дворовым затеям. Не давало мне никак покоя, что когда-нибудь они у нее будут большие, красивые, и я их буду трогать…
Чем больше я помышлял об этом, тем скованней чувствовал себя со Светланкой. Думал: а если б она догадалась, что в мыслях своих часто вижу я ее голой, совсем?..
Я стыдился своих мыслей, снов. И чем больше стыдился, тем чаще и жарче думал об этом и ярче видел это…
Стал стыдиться того, что при мысли о Светланке зачастую в первую очередь отзывалась моя грешная, хотя и незрелая еще плоть.
Себя стыдиться стал.
Страсть, взбурлившая мутно в потайных моих глубинах, вырвалась наружу обильными и ранними юношескими прыщами, что еще более усилило мою природную скованность и застенчивость. Гадким утенком, причем безнадежно гадким, чувствовал я себя…
Мама, листая «Медицинскую энциклопедию», недоумевала:
— Такое, написано, бывает в период полового созревания. Рано тебе еще, совсем рано…
