Александр Доронин - Кузьма Алексеев
Не славил только игумена Иона, которому отрубили в Соловецком монастыре пальцы. Иона культей правой руки долбил свой лоб и что-то бормотал.
Зосим молчал, с укоризной глядя в сторону друга. «Эх, Тимофей, Тимофей!..»
— Молодец, Тимоня! Порадовал! — Гермоген красным глазом зыркнул в сторону «апостолов». — Скоро, возможно, я тебе посох свой пастырский да крест золотой передам.
В келье повисла внезапная тишина. Тимофей стоял, разинув рот. Что это? Игумен его испытывает? Им овладела паника: так и не сообразив, как ответить Гермогену, Тимофей заскулил, как лиса, попавшая в капкан.
Павел, словно ото сна очнувшись, завопил:
— Бесы! Бесы рядом! Изыди, нечистая! — и стал, крестясь, пятиться от Зосима.
— Во имя Отца и Святаго духа!.. — дрожащим голосом шептал молитву Марк.
Иона резво вскочил со своего места и спрятался за черную спину игумена.
У Зосима потемнело в глазах, и он лишился чувств…
Гермоген не обращая на него внимания, повернулся лицом к иконам и сердито бросил:
— Вяжите колдуна!
Сталкиваясь и давя друг друга, «апостолы» кинулись на Зосима.
— Рот ему тряпкою заткните! — приказал игумен, при этом сурово взглянул на Тимофея. Теперь он был не слабосильный старик, каким любил показывать себя перед монахами, от злобы у него расширились ноздри, и, казалось, даже рост увеличился.
Зосима прислонили к стене, руки вставили в железные кольца.
Свечи потушили. За уходящими со скрипом захлопнулась дверь.
* * *Четверо дней и ночей Зосиму показались вечностью. Связанные кисти рук одеревенели так, что он их не чувствовал. Онемело и его тело: ни сесть, ни лечь. Мучила жажда. Позвать на помощь некого. Последний друг его, Тимофей, и тот предал. Наконец опять заскрипела дверь. Вошел Гермоген. Ткнув пленника посохом, спросил:
— Не сдох еще?
Зосим в ответ только застонал.
— Заруби себе на носу, еретик, да хорошенько: я не таких ломал, на колени перед собою ставил. Понял? В Улангерском монастыре вельможи у меня в ногах валялись. А ты, гнилой пенек, меня обвинять вздумал!
— Пей, пей кровушку мою, может, насытишься. — Зосим почему-то совсем не чувствовал страха. — Скольких людей ты погубил, изверг. А Богом оправдываешься! На том свете тебе это зачтется. Сам Савватий допрос тебе учинит.
У Гермогена изо рта брызнула пена:
— Скорее сам отправишься к Савватию в гости.
— И то верно: ты, Гермоген, в другое место попадешь, прямиком в ад. Взгляни на себя, сатана! Рога свои видишь?
Гермоген изо всей силы стукнул его посохом по лицу. Дверь за ним снова громко скрипнула.
Боли Зосим не почувствовал, хотя из разбитых ноздрей и зубов брызнула кровь. Теперь он думал о том, зачем люди, подобные Гермогену, живут на земле? Ему бы, божьему человеку, добро творить, а он Бога затмил, себе поклоняться заставляет. Нет, такая вера Зосиму ни к чему! Да и не только ему. Остальным тоже. Только что толку сейчас от этого прозрения? Может, и жизни-то на один вздох осталось?.. Под утро, когда скит видел свой десятый сон, в «храм духовника» ввели и Тимофея. С двух сторон его тянули за веревки Марк и Павел. Привязали к стене напротив Зосима, где также были прибиты железные кольца.
— Друга к тебе привели, чтоб со скуки не умер. Двоих вас крысы, думаю, не съедят. Криками своими станете их отгонять, — съехидничал Марк.
— На свою голову лаешь, пес поганый, — буркнул Зосим. — Гермоген и до вас доберется, подождите…
Когда «апостолы» ушли, Зосим бросил Тимофею:
— Вот теперь я понимаю, почему тебя так прозвали — лапоть ты и есть лапоть.
Тимофей грустно опустил голову, не зная, что ответить. Конечно, ему было очень стыдно, но разве от этого легче теперь?..
* * *В Оранский монастырь Григорий Козлов попал уже под вечер. Ульяну оставил на попечение кужодонской родни — в мужском ските ей делать нечего.
Возле широких ворот монастыря — часовня, а рядом кладбище, густо заросшее кустарником. С краю — бревенчатая церковь, построенная из могучих бревен. К темному лесочку в два порядка вытянулись келии монахов, как птичьи гнезда, сплетенные наспех. На колоколенке бил колокол, лаяли собаки.
Григорий Миронович остановился перед самой большой кельей, служившей для приезжих гостиницей, распряг лошадей. Тут, как из-под земли, появился молоденький монах и сообщил:
— Если вы к старцу Гермогену, то он, изволите знать, на вечерне. Пойдемте, я провожу вас…
Вошли в церковь. Скромная снаружи, изнутри она была пышно убрана. На стенах висело множество икон, великих и малых, даже с оконных проемов смотрели лики древних святых. Богатый, искрящийся золотом иконостас с дорогими иконами освещался множеством свечей и лампад, вокруг которых плавали голубые дымные колечки. На клиросе пел хор. Игумен стоял перед аналоем в блестящей искрами желтой мантии. Широкогрудый, широкоплечий, седоволосый старик, густая борода его свисала до пояса. Своим густым басом он начинал молитву, а хор подхватывал:
— «Благослави еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим…»
Управляющий терпеливо достоял службу, слушая певчих. Это было единственное, что привлекало его во всем этом лицедействе. Он всегда искренне верил только в богатство, дающее власть над людьми. Вера в Бога была, по его мнению, этими же богатыми и сильными мира сего придумана, чтоб держать в повиновении «овечье стадо» — не зря так в Святом Писании простой народ называется.
Когда служба закончилась, игумен увидел пробирающегося к нему сквозь толпу монахов Козлова. После обычного, как всегда, теплого приветствия Гермоген громко объявил:
— Чистосердечнейшие жители нашего обителя! Возрадуемся: сегодня к нам явился сосед наш, управляющий графини Сент-Приест, который всей душою верит в благочестие старой православной веры. Уважает старые традиции. Поклонимся же ему за его радение и пожелаем доброго здоровья и долгих лет жизни!
Монахи дружно поклонились до полу. Гермоген махнул рукой — все пошли к выходу. А Григория Мироновича он взял ласково за локоть и сказал:
— Потрапезничать не погнушаетесь со мной, милейший?
Гость только кивнул, от переполнивших его грудь радостных чувств он забыл все слова.
«Пять рублей маловато будет, — подумал он про себя, — пожалуй, десять дам…»
А когда Гермоген упомянул о его усопших родителях и о своих молитвах во спасение их душ, у Григория Мироновича и вовсе на сердце потеплело. «Двадцать рублей не пожалею», — твердо решил он и, сунув в карман руку, извлек бумажник. Протянул деньги Гермогену. Старец быстро сцапал их и спрятал в недрах своей рясы.
Келарь Еремей, который был жителем села Кужодона, семенил вслед за игуменом. Неожиданно он шепнул Козлову на ухо:
— Если б знали твои односельчане, как ты денежками-то швыряешься, не поверили бы!
И ухмыльнувшись тихо в рыжую жидкую бороденку, исчез в темноте, как растаял.
* * *По пути в трапезную игумен вдруг спросил своего гостя:
— Слышал я, в селении вашем Кузьма-пророк какой-то объявился, будто мордовских богов проповедует?
Григорий Миронович неохотно стал рассказывать об Алексееве: сам он не вникал в это дело, да, честно говоря, и не понимал ничего в речах Кузьмы. Чувствовал только, что добром это не закончится, плачет по смутьяну острог или даже виселица.
Гермоген выслушал внимательно и сказал:
— Нынешние церкви, сам знаешь, я не признаю, новые церковные уклады и книги не жалую. Ими русскую душу не осветишь. И все же, думаю, он, этот Кузьма Алексеев, власти не божеской, а собственной хочет. От этого эрзянского жреца нам, истинным правоверам, добра не перепадет. Мудрецов на Руси всегда было много. И не наша это забота, сосед дорогой.
Григорий Миронович игумена не слушал, думал о своем. Из Петербурга пришло письмо, в котором графиня Сент-Приест опять требует денег. Целую тысячу рублей! Откуда он возьмет столько? Собрать с селян? У них за душой и копейки не найдешь. В прошлогоднее дождливое лето весь урожай сгнил на корню. Если только домашний скот продать…
В трапезной Григория Мироновича усадили напротив Гермогена. Еремей и трое «апостолов» съежились по его левую руку. Марк прочитал краткую молитву, все перекрестились и принялись за похлёбку, которую принес худощавый невзрачный монах: каждому свою миску.
Григорий Миронович до смерти проголодался и с жадностью набросился на еду. Гермоген приторным голоском обратился к нему:
— Может, красной рыбки приказать принести? Губы посолить, а?
— Спасибо, святой отец. Не привык я к разносолам, — смиренно сказал Козлов, не поднимая головы от глиняной миски.
После того, как был съеден суп, Гермоген поднялся, помолился и первым вышел на улицу. На крыльце остановил Марка, приказал ему:
— Завтра к рассвету баньку истопишь. Да смотри у меня, сухие дрова чтобы были, без угару. Для мягкого парку квасу доброго припаси. Не забудь венички березовые.
