Александр Доронин - Кузьма Алексеев
— Что за болезня ко мне пристала, брат? — жалобно спросил он Тимофея и утер рукавом рубахи вспотевшее лицо.
Тимофей промолчал, отвернулся к окну и, перебирая в тонких пальцах четки, зашептал молитву.
— Как там, на улице-то? — оторвавшись от грустных дум, спросил Зосим.
— Солнышко печет, от жары не передохнуть, — по губам Тимофея скользнула еле заметная улыбка.
— Гермоген как, мор его забери, к заутренне приходил? — приподнялся на локте Зосим.
— Придет, открывай шире рот! Дрыхнет он в это время без задних ног…
— Эх-ма, убежать бы туда, где жизнь, где счастье да волюшка-воля! — вырвалось с языка Зосима.
Тимофей опять промолчал, только жарче стал молитву нашептывать да быстрее четки перебирать. Глаза его, серые, водянистые, прикрытые каким-то туманом, от удивления расширились. В них застыл страх.
— Убег бы давненько, да некуда и денег нет, — продолжал Зосим. — Емельян Иванович, не позабуду вовек, и то о них кручинился. Опрокинет, бывало, чарку-другую в рот и скажет: «Мне б сейчас золото-богатство, я б сильнее царя был…»
Зосим в молодости в армии Пугачева служил, и этим часто бахвалился перед Тимофеем. Прослышали бы про это в ските — в подвал бы холодный опустили. И-и-хх! — При имени Пугачева и теперь многие дрожали.
— Ты все-таки хорошенько подумай, куда податься из скита, — приглушив голос, сказал Тимофей. — Тогда, может быть, и я за тобою пойду!
— Гермоген, говоришь, и ноне в церковь не ходил? — Зосим повернул было беседу в другое русло, но друг был уже на пороге.
— Дался тебе Гермоген! Лучше бы о брате своем спросил. Он опять в скит приехал. Попросил бы у него чего — загнешься здесь в сырости и голоде…
— Нищему богач не брат, — грустно ответил Зосим и махнул рукой. — Иди уж, а то искать тебя станут.
Когда становилось невмоготу, Зосим брал в руки Евангелие. Вот и теперь он раскрыл Святое Писание и стал читать то место, где рассказывалось о страданиях Иисуса Христа. Читал Зосим, а сам думал о другом: как выйти из того темного оврага, куда он попал сам, добровольно? Подумал и о Тимофее. Его в скиту Лаптем прозвали и не очень-то любили. Зосим сдружился с ним после одной совместной рыбалки. Знал его и раньше, но как-то не обращал внимания. Тогда от ледяного ветра, поднимающегося от реки, Зосим насквозь промерз. Тимофей окликнул его, позвал погреться у костра, налил черепок горячей ухи. Монах, хоть и был правой рукою Гермогена, работал, как все, от темна до темна. Тогда, на ветряном берегу, он молча чистил рыбу. Дело было обыденным, много ума не требовало. Греясь у костра, Зосим разговорился с Тимофеем, и тот рассказал о себе.
Тимофей Федорович Семихвостов родился в Нижнем Новгороде. Отец и братья его были купцами. Но Тимофея торговля не интересовала. Он решил идти в Макарьевский монастырь, постричься в монахи. Тамошний игумен Корнилий послал его учиться в Петербург, в духовную семинарию, после окончания которой Тимофея оставили при семинарии. Но молодой неугомонный иерей связался из любопытства с сектантами. Когда на секту начались гонения, Тимофей, предупрежденный верным другом (теперь тот дослужился до епископа), успел скрыться. После этого где только он не побывал! И постоянно, повсюду чувствовал себя ненужным человеком. В Оранский скит он попал ещё при Савватии, но старец по каким-то непонятным причинам не доверял ему. И тогда он пристал к Гермогену, который рвался к власти. Когда это ему удалось, Тимофей получил свою долю наград: Гермоген окрестил его «великим апостолом». Тимофей прочитал множество книг, знал три языка. Такой союзник игумену, конечно, и был нужен, ведь он сам грамотой не владел. Гермоген управлял людьми с помощью хитрости и коварства: кого ласкал, кого пугал, кого задабривал. Постоянно натравливал монахов друг на друга. Тимофей же был молчалив, из уст его нельзя было услышать ни единого слова. Скоро Зосим привязался к нему всем сердцем. Высказывал и открывал ему все свои сокровенные чувства. И тем не менее иногда задумывался: почему это Тимофей зачастую спрашивает, что он думает об игумене? Почему о покойном Савватии говорил плохо? Сотни вопросов лесными дятлами долбили голову Зосима. И не было на них ответа. Сегодня добавились новые …
* * *В ските ходили слухи, что Гермоген, будучи келарем в Улангерском ските, умертвил не одного раскольника. Поэтому его боялись и оранские братья. Игумен никого не баловал, не приближал к себе. Когда его единственный сын уронил словечко в защиту новых церквей, Гермоген выгнал его из скита. Из всех святых он считал истинным только протопопа Аввакума, которого в Пустозерском монастыре сожгли заживо в срубе и который родился на берегу Волги, в местечке недалеко от их скита, в селе Григорове. В это село Гермоген ежегодно ходит на всеобщее моление… «Как и Аввакум, я не отступлю, — обещал он перед святыми иконами в церкви. — Скит свой сохраню в старой вере».
Однако поклонники двуперстного моления не были солидарны друг с другом. Этому были свои причины. Раскольников разделяли тысячи и тысячи километров. Скиты раскинулись от Соловков до далекой Сибири. Каждый жил по своим законам. Вместе с этим давила на них и внешняя сила: церковный синод, губернаторы, суды, местные помещики. Спасатели старых православных порядков были объявлены еретиками, их преследовали все, в чьих руках была власть. И многие не выдерживали: либо вставали на путь предательства, либо лишали себя жизни, разуверившись в главном деле жизни. Этому способствовали и сами раскольники. В одном селе за попытку креститься в церкви молодой женщине отрубили три пальца. В другом — нововеру вырвали глаз. И тут, в округе, каждый знал: попробуй скажи плохо про Гермогена — не жить тебе спокойно. Оранский игумен мстил каждому, кто вставал на его пути.
Среди провинившихся и попавших в немилость оказался и Зосим, который и не бунтовал вовсе, а только «потерял усердие к ежедневным молитвам».
Его позвали в «храм духовника», как называли домик Гермогена. Старец сидел под иконами, на голове черный клобук, на груди — золотой крест, в руках — тяжелый посох, украшенный разноцветными каменьями и резьбой. Все монахи в скиту, кроме Гермогена, носили штаны и рясы из грубого домотканого полотна, а под них надевали рубахи из конского волоса «для усмирения плоти». В «храм духовника» никого не допускали — он считался чем-то вроде небесного рая. Зосим, дрожа от страха, встал у двери. В помещении было дымно — перед иконами чадили двенадцать восковых свечей, источая аромат. На скамье вдоль стены сидели верные «апостолы» игумена. Их было четверо: Тимофей — «чистейшая душа», Марк мягкосердечный, Павел неподдающийся, Иона неподкупный. Зосим, встретившись с взглядом Гермогена, упал на колени.
Гермоген обратился к нему ласковым голосом, как бы его успокаивая:
— Приготовился, сын мой, раскрыть нам свою душу?
— Готовый я, — задрожал Зосим.
— К приходу знамения Господа готовый?
— Готовый…
— Хвалю, хвалю, — сморщенным ртом заулыбался Гермоген. Повернулся к своим «апостолам», спросил: — От души ли глаголит нам сей раб божий, а? Ведает ли он, в какой святой храм мы ввели его?
Павел — широколобый, сухонький старичок — поклонился духовнику и зашипел над ухом Гермогена:
— Святейший отче, у этого смерда душа чернее черного!
Гермоген перекрестился:
— Святой отец, огради нас от нечистого духа! Вразуми апостолов своих! — со своего места поднялся Марк. Под черной рясой худое, точно сухая хворостинка, тело, спина согнулась коромыслом. — Господь, спаситель наш! Помоги нам очиститься от грехов и избави нас от дьявола в образе человека. — Монах красноречиво посмотрел на стоящего перед ним Зосима.
По спине Зосима пробежал холодок. Не хотелось верить собственным ушам. Так это же суд над ним творят! А Зосим знал — редко кто оставался в живых после скитского подобного судилища. Таким образом и Савватия к кресту прибили. И вот теперь Зосим предстал перед ними…
Выслушав Марка, старец строго обратился к Тимофею:
— Раб божий, Тимофей, скажи нам, о чем ты думаешь?
Тимофей мельком взглянул на Зосима и, согнувшись пополам, подобострастно произнес:
— Братия, восхвалим нашего духовного наставника за его мудрость и заботу о нас…
— Господь с тобой, отче!
— Дай, Господи, тебе здоровья!
— Пусть Христос одарит тебя Своими милостями…
Монахи с жаром крестились, клали поклоны и готовы были разбить лбы об пол.
Не славил только игумена Иона, которому отрубили в Соловецком монастыре пальцы. Иона культей правой руки долбил свой лоб и что-то бормотал.
Зосим молчал, с укоризной глядя в сторону друга. «Эх, Тимофей, Тимофей!..»
— Молодец, Тимоня! Порадовал! — Гермоген красным глазом зыркнул в сторону «апостолов». — Скоро, возможно, я тебе посох свой пастырский да крест золотой передам.
