Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
Прощаясь, Фарнезе учтиво поцеловал донне Юлии руку; в это время открылась дверь, в комнату во всем блеске своей красоты вошла Виттория. Она пришла с мессы в сопровождении Капорале и молодого Франческо Перетти.
— Что делает в вашем доме этот белобрысый молодчик? — задержался на пороге кардинал. — Его дядя, вечно сонный Монтальто, не может ничего из него сделать. Почему просто не оставить его в деревне, с телятами, младшими братьями и сестрами?
Нежно взглянув на Витторию и презрительно отвернувшись от молодого Перетти, он доверительно пожал мимоходом руку старому Капорале и покинул дом.
Когда донна Юлия осталась одна, она погрозила ушедшему кулаком и сказала про себя: «О ты, блистательный священник, ты, отвратительное чудовище! Такое ты, значит, задумал сотворить с нами? О, как ужасен этот мир! А был ли он когда-нибудь другим? Хитрая лиса с голубиной миной! Неужели нам ничего более не остается, как повторить старый спектакль с Лукрецией, и децемвир{74} принуждал меня здесь ударом кинжала расправиться с моей Витторией? И я еще мечтала (смешно!) быть матерью Гракхов! А ведь ее убийцами тоже были римляне!»
Громкий смех из соседней комнаты пронзил ее сердце. «Вот так обстоят дела, — сказала она себе, — там шумное веселье, здесь отчаяние, и между ними только тонкая преграда. Как только он, называющий себя моим другом, осмелился напомнить мне об истории далекой юности! Откуда ему знать, что сотни зазубренных ножей прошли через мою грудь».
Юлия открыла дверь в другую комнату и позвала своего старого, надежного друга, простого и честного Капорале. Они сели и удрученная мать со слезами на глазах поведала ему о случившемся.
— Не мучайте себя так, — промолвил поэт, — я узнал все еще вчера вечером. Его высокопреосвященство пригласил меня в свою карету, кучеру же было приказано ехать объездной дорогой, чтобы духовному князю хватило времени в нашем уединении раскрыть свое сердце. Так невольно я стал его поверенным, не имея возможности уйти от его откровенности.
— Что нам теперь делать? — спросила мать взволнованно.
— Всё или ничего.
— Что означают эти слова?
— Или принять с благодарностью его предложение, или сопротивляться насмерть. Да, насмерть, ибо в противном случае может произойти самое страшное. Или Виттория станет супругой необузданного Орсини, и тот сумеет обеспечить ей спокойствие своей шпагой, или она умрет. Боюсь, что ее легкоранимая душа может предпочесть последнее. Только не тешьте себя надеждой, что всё ограничится пустыми угрозами. Хитрый кардинал с его тонким нюхом давно рассчитал приближение этого момента, он достаточно умен, чтобы не упустить его. Он блестяще разыграл передо мной роль нежного влюбленного, откровенничал со мной, как с самым близким другом, так сердечно обнял меня на прощание, рассыпаясь в высочайших похвалах о моем незаурядном поэтическом таланте, который, по его словам, превосходит всех нынешних поэтов! А напоследок клятвенно заверил меня, что не успокоится до тех пор, пока не выхлопочет для меня более доходное место, чем мое нынешнее. Так, глядишь, благодаря вам я стану одним из самых могущественных людей. Весьма очевидно, что если вы сейчас откажете кардиналу, то проиграете свой процесс, а ваш сын умрет от руки палача.
— Слава Богу, — негодующе воскликнула она, — есть все же истинные друзья на свете!
— Я не мог спать этой ночью, — промолвил старик, — наше бытие с его условностями ещё никогда не представало передо мной в столь неприглядном свете. Путеводная звезда{75}, которую мы считали вечной, грозит погаснуть, и на душе такое чувство, как будто совесть — это только сказка, если старые люди, священники, князья, уважаемые народом, так спокойно и уверенно могут излагать подобные гнусности удивленному слушателю, будто какие-то математические тезисы.
Поэт хотел удалиться, но мать попросила его побыть еще немного, чтобы утешить ее; сейчас она не могла оставаться наедине с семьей. Капорале с неохотой выполнил долг дружбы, ибо чувствовал, что его советы бессмысленны, опасался новых сцен и нуждался в покое после этих потрясений и бессонной ночи.
В комнате кроме Юлии и Чезаре была еще Виттория — Фламинио ушел проводить Перетти. Новый знакомый не переставал заверять молодого Аккоромбони в пламенной дружбе. Ни о чем не подозревающая девушка казалась очень веселой, она смеялась и бросала в окно хлебные крошки голубям, которых очень любила.
— Что тебя так радует, дитя мое? — спросила мать, тяжело вздыхая.
— Ай, я почти как Цирцея{76}, — шаловливо ответила девушка, — поймала в свои сети нового воздыхателя, которого даже не надо превращать в животное, ибо он — настоящий осел. Клянется мне, что непреодолимая страсть навеки приковала его к моим стопам, что может жить без еды и питья — ему достаточно одного взгляда моих прекрасных глаз. Он хочет попросить своего старого дядю дать разрешение на брак — или немедленно умрет страшной смертью. Пробыв здесь несколько минут, он наболтал мне глупостей и сделал предложений больше, чем все мои предыдущие и нынешние воздыхатели, вместе взятые. Если сама ты не охвачена этим безумием, то нет на свете более смешного, чем любовь.
— А своего Орсини ты уже так скоро забыла? — спросила мать.
— Сейчас я оправилась от испуга, — ответила девушка, — и могу смеяться над этим новым Родомонтом: он любуется своим неистовством, а объясняться в любви может только ругательствами; но в конечном итоге этим Сакрипаном и Роландом{77} можно управлять спокойно одним только взглядом.
— Оставь ты своих голубей, — промолвила мать, — и сядь к нам.
Виттория вопросительно посмотрела на мать:
— Что-нибудь случилось? У тебя такое тревожное лицо. Я хотела рассказать об этом моем Перетти и вместе с тобой посмеяться над ним. Ты уже слышала, как в какой-то поэме или новелле глупый олух-камергер представляет чужого принца невесте князя. Даже среди всех сумасбродств Ариосто это — самое удивительное, но дело обстоит именно так и произошло это со мной.
— У нас сегодня совсем другое положение, — заявила мать, — со вчерашнего дня все перевернулось, это может подтвердить наш единственный и надежный друг.
— Ну, говори же, — расстроилась Виттория, — мне кажется, я могу выслушать все, пока светит солнце, ночью я становлюсь гораздо пугливее.
— Мы на грани отчаяния, — воскликнула мать в сильном волнении, — нам неоткуда ждать помощи. Нищета, позор, смерть и ужас стоят у наших дверей, громко и настойчиво стучатся и требуют, чтобы их впустили, а наши ангелы-хранители скрылись и отреклись от нас.
— Но мы должны быть твердыми, и пока моя душа принадлежит мне, судьба находится в моих руках. Никогда, никогда я не склонюсь, никогда не поддамся тому, что люди называют необходимостью или роком. Кто может потребовать от меня: ты должна повиноваться! Пока я в состоянии двинуть хоть одним членом, я не унижусь перед людьми, перед смертью или судьбой! — так говорила Виттория.
Мать в ярости вскочила, дочь никогда еще не видела ее такой, и Капорале содрогнулся.
— Дура! Слепая! Сумасбродка! — закричала она, не владея собой. — Смотри, за малую кроху хлеба, такую, как вот эта, предназначенная для твоего голубя, за сотую долю гроша тебе придется стоять на коленях и умолять, взывая о помощи, целуя жестокие руки, которые бросят тебе, нищей, с презрением эту малость, когда не будет ни меня, ни друзей, а твои поклонники будут гнушаться тобой.
Виттория, побледневшая, дрожащая, отвернулась от матери. Она больше не понимала ее и как ни была напугана этим диким приступом ярости и отчаяния, сильнее всего ее поразила происшедшая с Юлией метаморфоза: на несколько секунд та превратилась в злобную, безобразную старуху. Она не узнавала мать. Чувствуя свое превосходство, Виттория заявила совершенно спокойно, даже с некоторой долей холодного презрения:
— Неужели так трудно умереть и закрыть пугающую книгу, не дочитав до конца ее страниц?
— Простите меня, дон Чезаре, — плача промолвила мать, — я, наверное, вела себя недостойно, и вы стали свидетелем моей слабости. Я снова слышу от этой сумасшедшей те же слова: «свобода», «смерть», как легко она их произносит. Не так просто умереть, и прежде чем это случится, каждый должен испить свою чашу до дна.
— Тогда объясните мне все разумно, спокойно, — заявила Виттория, — ведь я понятия не имею, о чем идет речь.
Юлия несколько раз прошлась взад и вперед по залу, чтобы собраться с мыслями, потом, взяв за руку дона Чезаре, обратилась к дочери:
— Прости и ты меня.
Затем она села и повторила свой рассказ уже дочери. Дрожь в ее голосе постепенно исчезла. Мать поведала о предстоящем процессе, который, вероятно, будет проигран, а вместе с ним и все состояние будет потеряно, о неминуемой казни брата, о грозящей нищете, о возможности насилия со стороны Орсини и о гнусном предложении кардинала, открывшего сегодня перед ней свое истинное лицо.
