Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка
Когда он говорил, очки в золотой оправе то и дело поблескивали, подчеркивая блеклый цвет его маловыразительного лица. В петлице сюртука виднелся нацистский значок, а на груди, красовалась колодка с несколькими знаками отличия, воспроизведенными в миниатюре. Беседуя с бургомистром, Фабиан установил, что это были заурядные знаки отличия, жестяные бляшки, какие носил чуть ли не каждый офицер. Сам Фабиан мог щегольнуть и не такими наградами.
У нового бургомистра был глубокий голос, временами несколько резкий и раскатистый. Говорил он с прусскими интонациями и непринужденно, как, по наблюдению Фабиана, говорят люди, не отличающиеся глубиной мысли.
Сначала они поделились своими воспоминаниями из времен мировой войны: оказалось, что они оба долгое время стояли в Аргонском лесу. Смотри-ка! Фабиан сразу поднялся в глазах Таубенхауза, потому что хорошо знал «Аистово гнездо» в Аргонском лесу.
— «Аистово гнездо»! — обрадованно воскликнул Таубенхауз. — Я построил «Аистово гнездо» специально для тяжелых минометов.
— Я обслуживал тяжелые минометы в «Аистовом гнезде», — сказал Фабиан.
— В «Аистовом гнезде»? Что вы говорите! — рассмеялся Таубенхауз, который вообще смеялся очень редко. Разговор долгое время вертелся вокруг «Аистова гнезда».
— Ну и западня был этот Аргонский лес, — заметил Таубенхауз. — Значит, вы и «Аистово гнездо» знаете? Прекрасная школа для солдата — Аргонский лес! Ну, а теперь, — прибавил он, сердито поблескивая стеклами очков, — с постыдным Версальским договором мы, слава Богу, покончили. Я убежден, что французы и англичане возместят нам каждый грош, да еще и несколько грошей добавят! Об этом мы сумеем позаботиться, так ведь?
Наконец они затронули основную тему разговора. Таубенхауз рассказал, что он прибыл из маленького городка в Померании, где «козы и гуси разгуливают по Рыночной площади». Он именно так и выразился. В высоких сферах сразу поняли, что это неподходящее место для развития его дарований, и вверили его попечениям этот прекрасный город.
Разумеется, он, Таубенхауз, должен сначала обжиться здесь, изучить город, жителей, общественные условия, а потом уж приниматься за его перестройку.
— Это будет поистине титаническая работа, черт возьми! Взгляните хотя бы на мостовую! Да, да, взгляните на эту мостовую! — снова воскликнул Таубенхауз, и его золотые очки блеснули. — Как в деревне — кривая, горбатая. Все камни разные, ни одной прямой линии; стыд и позор. Мне эта страшная мостовая бросилась в глаза еще на Вокзальной площади. А извилистые улочки в старом квартале города с нищенскими средневековыми домишками без каких бы то ни было удобств и с нарушением правил гигиены! Есть, конечно, любители старых строений, но мой девиз — долой этот хлам!
В пылу разговора он встал и обдернул жилетку. Все в этом человеке изобличало большое самомнение.
— Через несколько месяцев, — продолжал он, ударив ладонью по столу, — этот город станет одним из самых благоустроенных городов нашего возлюбленного отечества, за это я вам ручаюсь.
Фабиан кивнул головой в знак того, что не сомневается в словах бургомистра.
Ободренный Таубенхауз стал развивать свои планы и программу действий. Его золотые очки сверкали, и он то и дело стучал по столу ладонью. Те, что доверили ему этот прекрасный город, видит Бог, не раскаются!
— Город станет лучшей жемчужиной в венце немецких городов! — воскликнул Таубенхауз. — Он будет не только самым красивым, но и самым приятным и благоустроенным, это будет город музыки и театра, как Мюнхен, город искусства, как Дюссельдорф, — одним словом, в нем расцветут все искусства, и при этом я хочу, по возможности, поднять и его благосостояние. Жители его должны быть воспитаны в духе любви к отечеству и самопожертвования, в духе подлинной национальной солидарности. Жителям этого города будут завидовать все. Вы меня поняли?
Фабиан кивнул. «Не много ли будет, черт подери? — подумал он. — Впрочем, это в духе национал-социалистской партии, для которой нет ничего невозможного. Она ставит себе целью невозможное, чтобы достигнуть возможного».
— Мне кажется, я понял вас. Если суметь пробудить ум и сердце города, то ваша грандиозная задача окажется выполнимой.
— Ум и сердце города! — в восторге закричал Таубенхауз. — Золотые слова! Я вижу, вы меня поняли. Вы сами называете эту задачу грандиозной; да, это не пустяки! Конечно, мне нужно будет привлечь к ее осуществлению образованных, толковых людей, обладающих ясным, трезвым умом, людей, которые захотят мне помочь и которых, я надеюсь найти в процессе работы. Признаюсь откровенно, что я имел в виду и вас, господин Фабиан.
Фабиан встал и вытянулся, как офицер, выслушивающий приказ своего командира. Затем, вспомнив, что они не в Аргонском лесу, слегка поклонился.
— Располагайте мной по своему усмотрению, — произнес он не без торжественности. — Вы можете рассчитывать на меня. У меня только одна просьба: поскорей назначить мне участок работы.
Готовность Фабиана произвела на Таубенхауза благоприятное впечатление. Он удовлетворенно улыбнулся, и, выражение его лица стало еще более самодовольным.
— Я очень рад, что мы так хорошо поняли друг друга, — ответил он пронзительным голосом. — Но участок работы я смогу назначить вам, только поближе ознакомившись с вашими возможностями. Впрочем, первое задание я могу дать вам немедленно. Слушайте!
В ответ Фабиан вновь слегка поклонился.
Таубенхауз продолжал:
— Через две-три недели я надеюсь выступить перед горожанами с программной речью. Вы ведь понимаете, что всякого рода общественные обязанности и в особенности огромная административная работа в первое время не оставляли мне ни одной свободной минуты, не говоря уж о возможности сосредоточиться. Поэтому я просил бы вас подготовить для меня эту речь, исходя из только что высказанных мною взглядов. Вы поняли меня?
Фабиан снова кивнул.
— Прекрасно понял, — сказал он. — Я считаю это поручение большой честью для себя и постараюсь выполнить его так, чтобы вы остались довольны.
Таубенхауз тоже поднялся и подал Фабиану руку. Холодное, даже жесткое выражение его лица несколько смягчилось.
— Вы выросли в этом городе, — продолжал он, — и лучше меня знаете, что тут можно сделать. У меня до сих пор не было времени как следует ознакомиться с ним. Я слышал от моего друга, советника юстиции Швабаха, а его мнением я очень дорожу, что несколько лет назад вы произнесли в ратуше речь, которая произвела огромное впечатление. Может быть, вам опять удастся что-либо подобное. Прошу вас только помнить, что моя речь получит большой общественный резонанс и будет подхвачена всей немецкой прессой. Гауляйтер, вероятно, тоже будет присутствовать. Так что учтите: от этого выступления многое зависит. Надеюсь, что недели через две вы уже приготовите набросок речи.
Фабиан бросил быстрый взгляд на Таубенхауза.
— Если нужно, я могу представить набросок даже, через два или три дня, — сказал он.
Таубенхауз засмеялся.
— Мне не к спеху! Раньше чем через месяц я все равно выступить не сумею. А потом ведь говорят: поспешишь — людей насмешишь. И прежде всего я не хочу торопить вас. Не забудьте только упомянуть о городской мостовой.
С этими словами он отпустил Фабиана. Тот щелкнул каблуками и вышел, сопровождаемый до самой двери любезной улыбкой Таубенхауза.
«Да, этот Таубенхауз пресимпатичный человек, — решил Фабиан, выходя от бургомистра, — как же близоруко судит о нем архитектор Криг».
Когда он проходил через приемную, ему показалось, что секретарша в желтой шелковой блузке попрощалась с ним как-то особенно предупредительно.
XVIВыйдя из ратуши, Фабиан остановился на ступеньках и окинул взглядом Рыночную площадь. Разговор с Таубенхаузом явно преисполнил его удовлетворением.
Задание, полученное им от бургомистра, он считал в высшей степени почетным. Какое доверие питал к нему этот незнакомый человек! Разумеется, Фабиан словом не обмолвится об его поручении. Эта речь создаст ему славу во всем городе, во всей стране. Может быть, она привлечет к нему и внимание гауляйтера! О, в таком случае он крепко стоит на ногах! И сможет показать, на что он способен. Многие, он это точно знал, не сомневались в его даровитости, но другие, недоброжелатели и завистники, считали его фанфароном. Вот им-то он и покажет, какой он фанфарон. Его красивое лицо зарумянилось от прилива тщеславных и горделивых чувств.
Проект доклада занимал его неотступно, даже и тогда, когда он в своей конторе диктовал машинистке. Он немало часов посвящал прогулкам по городу, который должен, — был стать красивейшим городом Третьей империи. Здесь он родился, здесь ему был знаком каждый камень, но теперь он смотрел иным, критическим, испытующим взглядом на все, начиная с мостовой и кончая крышами домов и шпилями на башнях. Он по-прежнему был влюблен в барочные дома старой части города, которые так раздражали Таубенхауза. Узенькие, неудобные, они плотно лепились друг к другу, но придавали своеобразие городу. Разумеется, их надо сохранить. Он вспомнил, что в свое время было много разговоров о большой магистрали, которая должна соединить северную и южную окраины города, пока наконец Историческое общество, возглавляемое профессором Халлем, не положило конец этим авантюристическим проектам. Халля поддержали Крюгер, большой поклонник старинной архитектуры, и городской архитектор Криг, поднявший яростную кампанию в газетах в защиту старинной литой вывески на фасаде одной из гостиниц.
