Михайло Старицкий - РУИНА
— А куда поехали, в какую сторону?
— Вон по тому, по Киевскому шляху.
— Да ведь там дорога делится и на Черкассы, и на Корсунь, и на Жаботин… О, проклятье, сто тысяч проклятий! — проскрежетал Мазепа, впиваясь пальцами в волосы, и зашагал в волнении по хате.
Что было делать? Куда броситься? Где искать их?
Три часа… Каких три? Больше: четыре, пять! За это время можно было далеко ускакать, а если он с Остапом бросится наобум и примет еще ложное направление в своих поисках, то утеряет незнакомца навсегда. Но как же принять правильное направление? Ни имя незнакомца, ни цель его путешествия, ни дорога, по которой он отправился, — ничто, ничто неизвестно ему!
Мазепа чувствовал, что он задыхается от волнения; кровь приливала ему к лицу, она стучала словно молотом в висках и жгла его глаза. Известие о кольце в одно мгновение сорвало струп с его раны и наполнило все его существо бушующим огнем. Как безумный, летел он сюда, чтобы увидеть поскорее этого незнакомца — и вот не застал никого! О, проклятье! «Тысяча тысяч проклятий!» — шептал он про себя, сжимая руки: само пекло не могло подшутить над ним хуже, указать на минуту след к розысканию Галины и тут же вырвать ее, вырвать навеки из рук! Мазепа чувствовал, что если он теперь утеряет след этого незнакомца, то способен лишиться от бешенства рассудка.
И жид, и Остап встревоженно следили за ним.
XIII
Мазепа остановился перед Остапом и жидом; лицо его было страшно, волосы всклокочены, глаза воспалены.
— О чем говорили они? Все, все, каждый пустяк, до последнего слова вспомните! — произнес он сухим, словно осипшим голосом.
— Да что же он говорил? О том, что набег сделали белогородские татары, хвалил гетмана за союз с султаном, пил за его здоровье… — ответил сразу Остап.
— Ой, вей! — жид сморщился, причмокнул и покачал с сомнением головой. — Не хотел бы я, вельможный пане, чтобы меня так хвалил кто-нибудь за мою горилку, как он хвалил ясновельможного гетмана нашего за союз с султаном. За каждым его словом поспольство кричало все больше и больше… Ой, вей! Я думал, что они сейчас подымут бунт.
— Это правда, — согласился и Остап, — он-то и хвалил, да как-то оно не дуже добре выходыло.
— И когда наши казаки уехали, он тоже поспешил из корчмы? — произнес оживленно Мазепа.
— Так, так, ясновельможный пане, немножко обождал и сейчас сам собрался.
На мгновение Мазепа опять задумался, мысли его понеслись с лихорадочной быстротой. «Итак, незнакомец старался, очевидно, возбудить народ против гетмана; он говорил о том, что набег сделали белогородские татары, он говорил о турецком союзе. Ясное дело, он хотел возбудить народ.
Когда Кочубей с Остапом выехали, этот человек, испугавшись того, не проговорился ли о чем-нибудь, также поспешил убраться из шинка.
Нет сомнения, это казак из какого-то враждебного лагеря. Но от кого? Суховеенко теперь совсем ничтожен. Многогрешный?.. Но нет, из слов Марианны видно, что он не стал бы бунтовать здесь народ. Так кто же остается? Ханенко! Да, один Ханенко. Итак, этот казак — его клеврет. Но какое же отношение он имеет к Галине? Каким образом очутилось у него ее кольцо? Каким образом? Да ведь Галину украли татары; Ханенко в союзе с татарами, а этот казак — его доброчинец, он мог украсть ее, купить, выменять… Мог получить в подарок от какого-нибудь мурзы!.. Отыскать его, отыскать во что бы то ни стало! — Мазепа сжал себе до боли руки. — Зачем же он прибыл сюда? Ведь Ханенко теперь сносится с Москвой, — тогда бы он ехал левым берегом. А может быть, он хочет здесь бунтовать народ? Но к чему? Ведь Ханенково дело на этом берегу совсем пропало; и Умань отложилась, и… — Мазепа схватился рукой за лоб и нахмурил брови. — А может, Ханенко затевает что-нибудь новое? — В памяти Мазепы промелькнул рассказ Кули о встрече с каким-то ханенковским доброчинцем… — опять, и здесь тоже. Нет, нет, должно быть, Ханенко затевает что-либо новое. О, если бы знать что, тогда бы можно было узнать и путь этого незнакомца! Поймать бы хоть нить, но как?»
— А больше, вспомните, больше ни о чем не говорил он? — произнес Мазепа, обращаясь разом и к Остапу, и к жиду.
Остап угрюмо молчал; Мазепа перевел свой взгляд на жида.
— Вспомни, — продолжал он, — быть может, раньше, до их приезда? — с этими словами Мазепа вытащил из кармана червонец и бросил его в руку еврею. — Вспомнишь, получишь вдвое.
При виде золота глаза шинкаря разгорелись; от волнения, от усилия мысли даже кровь прилила ему к лицу.
Мазепа не отрывал от него взгляда. И вдруг глаза жида расширились, голова поспешно закивала, длинные пейсы усиленно заболтались.
— Вспомнил! Вспомнил! Вспомнил! — закричал он торопливо. — Ой, вей, теперь уже ясновельможный пан отыщет его, отыщет непременно!
— Говори же, говори! — крикнул, задыхаясь от нетерпения, Мазепа и бросил снова ему два золотых.
Жид поспешно сунул их в карман и заговорил торопливо гортанным, пришепетывающим голосом, усиленно жестикулируя и кивая головой.
— Он говорил о конях. Да, да… он говорил об этом. Когда они только что приехали, он говорил, что надо купить новых лошадей, и поскорее, потому что эти уже не годятся и не выдержат далекого пути.
— Далекого пути? — переспросил Мазепа.
— Да, да, так он и сказал: не выдержат далекого пути… И потом я сам видел их коней: они были такие худые и такие забреханные, один даже хромал. Пхе! Я за таких коней не дал бы и дуката.
— Ну, ну, что ж дальше?
— Дальше? А вот что, — жид приподнял брови, вытянул свое лицо так, что его козлиная бородка загнулась вперед, и медленно заговорил, делая за каждым словом однообразное движение правой рукой с кругло соединенными первым и третьим пальцем. — У казака были гадкие кони, так ему нужно было купить новых. А где же можно покупать лошадей? На ярмарке. А где же теперь ярмарка? В Корсуне.
Как коршун за добычей, так следил Мазепа за каждым его словом; при последней фразе жида все лицо его вспыхнуло.
— Твоя правда, жиде! — вскрикнул он, хватая со стола шапку. — За мною, Остапе, на коней!
Это неожиданное приказание совершенно ошеломило Остапа. Как? Не сказавши никому ни слова, нестись вдвоем в Корсунь, за сотню верст, когда через какой-нибудь час всю землю обляжет глухая ночь! «Уж не потерял ли Мазепа от горя рассудок?» — промелькнула у него в голове мысль, но он не посмел в такую минуту возражать в чем-либо Мазепе и молча последовал за ним.
Не успел изумленный жид прийти в себя, как оба казака уже вынеслись во весь опор со двора корчмы.
Густые сумерки окутывали все окрестности, ветер подымался.
Завернувшись в свои кереи, оба казака неслись во весь опор по пустынной безлюдной дороге.
Надежда отыскать незнакомца в Корсуне снова пробудила всю энергию у Мазепы. Ему казалось, что он пережил целый год в эти три часа. Слова Остапа о кольце, виденном на пальце незнакомца, одним ударом разбили тонкий слой начинавшего уже сковывать его сердце льда. Словно сухие листья, взвеваемые осенним ветром, закружились в душе его все чувства, мысли, сомнения, надежды. Галина, которую он начинал считать мертвой, в ту минуту, когда он утерял уже последнюю надежду, встала вдруг перед ним. В его руках уже находилась тонкая нить к отысканию ее — и он дрожал, он замирал при мысли, что один его неверный шаг может перервать нить! Снова в сердце его нахлынула теплой животворящей волной любовь и бесконечная нежность к дорогой утерянной Галине. Но жива ли Галина? С живой или с мертвой снял незнакомец это кольцо? Был ли это сам похититель, разбойник, или соучастник преступления, или он купил его у кого-нибудь из татар?
Мазепа сбрасывал несколько раз шапку и подставлял свой пылающий лоб порывам холодного ветра; мысли, одна другой ужаснее и страшнее, как волны прибоя на высокую скалу, набегали на него и разливались холодной струей по всему его телу. «Он сказал Остапу, что едет на сватанье и что перстень у него дивочий, — повторял себе Мазепа слова Остапа. — Чтоб Галина сама отдала ему этот перстень? О, нет! Никогда! Разве силой вырвали его у нее, но сама бы она не отдала его ни за что! Что же связывает его дорогую Галину с этим странным казаком? На сватанье… — повторил он снова. — Быть может, он украл, откупил у татар Галину, спрятал ее здесь где-нибудь и теперь спешит к венцу? Но нет, нет! Вздор! Здесь что- то не то… Кто спешит к венцу, тот не станет бунтовать в шинках народ! Но что же, что связывает его дорогую Галину с этим казаком?» — возвращался Мазепа снова к тому же вопросу и в бессилии останавливался перед ним, как перед глухой непроходимой стеной.
Надежда, отчаянье, радость, любовь, жгучие воспоминания и болезненные предчувствия кружились в голове Мазепы беспорядочным, опустошительным ураганом. Он изнемогал от этого душевного терзания; казалось, если бы не мысль о том, что через день, может быть, через несколько часов тайна, терзавшая его целый год, будет раскрыта, он упал бы тут же от изнеможения. Она, эта мысль, неслась перед ним, как блуждающий огонек перед заблудившимся путником, и заставляла его все подгонять и подгонять своего усталого коня.
