Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина
Через три недели приехали мы под городок Касимов, в село Селище. Принадлежало оно Долгоруким и уже полагали мы, что в первый раз станем спать в господском доме, а утром мужики вытопят всем нам баню, как и этому не суждено было статься.
Едва сели мы обедать, увидела я на дороге великую пыль и разглядела множество телег — все парами, а впереди коляска с офицером.
Не успели мы и щей похлебать, как уже стали горницы полны солдат, и узнали мы, что путь наш переменен и отсюда безо всякого мешканья повезут нас в Сибирь.
И вот здесь–то и приставили к нам караулы, и у всех дверей поставили солдат с ружьями и штыками. Ни офицер, ни солдаты с моими господами и словом не перемолвились. Офицер объявил только, что по высочайшему повелению повезут нас в Сибирь под жестким караулом, а куда именно, того ему говорить не велено.
Ну, а я, как–то оставшись с солдатом наедине, упросила сказать, и он, взяв с меня слово, что не выдам его начальству, ответил, что везут нас на остров, а остров тот в четырех тысячах верст. И писем нам писать отныне не велено, и к нам присылать тоже нельзя.
А потом погрузили нас на струг и повезли водою. Плыли мы, почитай, целый месяц. И грозы на воде были, и бури. Струг качало, и оттого многих из нас тошнило, а особенно сильно — Наталью Борисовну — она тогда уже беременна была и ждала первого своего мальчика.
Так добрались мы до Соликамска, а оттуда повезли нас сухим путем.
(«Ага, — догадался Ларион Матвеевич, — привезли их, стало быть, на Урал».)
Так вот, эта первая наша дорога оказалась раем, по сравнению с той, что ждала нас дальше; стояли перед нами горы такой высоты, что на каждую по целому дню взбирались, а потом цельный же день вниз сходили. И так шли мы день за днем и неделю за неделей. И то еще было трудно, что хижин уже никаких по дороге более не стояло, и обсушиться было негде, и спать приходилось под открытым небом, а в тех краях и дожди холодны, и много всякой кровососущей мелкой твари, которая хуже наших слепней и комаров. '
Но и та дорога была еще не самая для всех нас тяжкая.
В последнем городе — не знаю, как он и прозывался, — сдали нас другой команде солдат. И знаешь, барин, что дивно? Никогда я не думала, что стану плакать, когда наши конвоиры от нас поедут. А как они с нами расстались, то все мы и заплакали.
Чуяло сердце, что дальше будет еще хуже. Так оно и случилось. Новые наши командиры окружили нас солдатами и погнали, как арестантов, к реке. А там стояла такая расшива, что только арестантам — ворам да татям — и плавать: кругом дыры светятся, а как ветер дунет, то вся она скрипит и шатается.
И плыли мы на ней еще месяц.
А там доплыли мы и до конечного нашего пристанища: городка Березова, что расположен был на острову, меж двумя реками — Сосьвой и Вогулкой. А уж что за народ в нем жил!.. Поначалу особенно ужасным показалось мне все это, ну просто не приведи господь! Мужики и бабы сырую рыбу едят, ездят на собаках, на голом теле носят невыделанные оленьи кожи. Живут в кедровых избах, в оконцах вместо стекол ледяные глыбы, хлеб везут водой за тысячу верст, кругом леса непроходимые да топкие болота.
Поместили нас в острог, где до того томился еще один князь — Меншиков.
Здесь, в остроге, чуть ли не через неделю, как приехали, помер старый князь, а еще через две — и его жена. Но и это было еще не все.
Беда жила рядом с нами, и не от государыниных слуг, не от конвоиров наших надобно было нам ждать ее, а от родной долгоруковской крови — от сестры на Алексеевича, кою звали «Разрушенною государыней — невестой». Злобилась она что ни неделя все более и более и всего сильнее язвила беззащитную Наталью Борисовну. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если б не вышла нам ослаба — новый наш командир майор Петров и березовский воевода Бобровский стали выпускать нас из острога и даже иной раз звали господ моих к себе в гости.
Да и здесь поджидало нас еще одно новое лихо.
Жил в Березове отставной морской офицер Овцын — горький пьяница. К нему–то и стал чаще иных хаживать наш князь Иван Алексеевич. Да и закутил с офицером напропалую. А в пьяной беседе и сказал, видать, что–то такое, отчего донесли на него властям, что он–де государственный изменник.
Донос дошел до Петербурга, и оттуда в мае тридцать восьмого года приехал в Березов капитан Ушаков — родственник начальника Тайной канцелярии Ушакова. Однако приехал он не явно, а тайно и чина–звания своего не сказал, а перезнакомился со всеми березовцами и особенно сошелся с «Разрушенной невестой». Та и поклепала брата с ног до головы.
Ушаков уехал, а вслед за тем схватили Ивана Алексеевича и посадили в землянку.
Иринья вздохнула и, поднявшись с лавки, подошла к иконе. Она поискала что–то за доскою и вынула пачечку листков. Взяв один из них, Иринья поднесла листок к лучине и прочла:
— «Отняли у меня жизнь мою, беспримерного моего милостивого отца и мужа, с кем я хотела свой век окончить и в тюрьме ему была товарищ; эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась мне веселее царских палат».
Это Наталья Борисовна мне сюда уже написала из Москвы, а теперь послушай, что писала она дальше о том, как увезли ночью князя Ивана: «Я не знала, что его уже нет, мне сказывают, что его–де увезли. Что я делала? Кричала, билась, волосы на себе драла; кто ни попадет встречу, всем валюсь в ноги, прошу со слезами: «Помилуйте, когда вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься. Но не было милосердного человека, никто не утеснил меня и словом, а только взяли меня и посадили в темницу. А там через два месяца родился у меня и второй сын — Митенька».
А князя Ивана и многих его сродственников сказнили в Новгороде, но ничего этого мы не знали.
Более года прошло, как его увезли, и надоумили добрые люди Наталью Борисовну подать государыне Анне Ивановне прошение — так–де и так: ежели муж мой жив, то дозволь мне соединиться с ним, хотя бы и в крепости, а ежели мертв — то изволь отпустить в монастырь.
Государыня изволила, и 17 июня года сорокового я, Наталья Борисовна да дети ее, восьми годов и полутора, пошли в Москву, к братьям ее — графам Шереметевым.
И старший сынок ее, Мишенька, был здоровьем плох, а маленький Митенька и совсем никуда. Несли мы его на руках всю дорогу, а шли, ехали и плыли до Москвы ровно четыре месяца.
И вошли в Москву 17 октября, в тот самый день, когда преставилась наша гонительница Анна Ивановна.
И в тот же день пришли мы в Кусково, где жил брат Натальи Борисовны — Петр. Был он, как и отец, богач и первый в Москве вельможа, а сестра его пришла в родной свой дом нищей и убогой и несла на руках больного сына. Никто не узнал Натальи Борисовны — была она в тряпье, руки ее потрескались, лицо задубело от холода и дождей.
Привратник стал гнать ее от барского крыльца — она не отходила.
На шум вышел старик управляющий, и, когда графинюшка назвала его по имени, он узнал Наталью Борисовну…
Вслед за тем выбежал и брат ее, а с ним вместе неспешно выплыла и жена его. Я как увидела хозяйку дома, так и поняла, что поселилась во дворце ложь и злоба, — столь красноречиво было лицо ее и особенно глаза.
Она еще и рта не раскрыла, но уже видно было, что пышет она недоброжелательством и к Наталье Борисовне, и к детям ее, и ко мне, и к мужу своему Петру Борисовичу.
Увидела все это и Наталья Борисовна и точно так же, как и я, все поняла.
Брат с сестрою взглянули друг на друга и заплакали. «Не плачь, сестра, — сказал ей граф. — Все миновалось. Теперь ты у меня», — «Оттого и плачу, брат, — ответила Наталья Борисовна, — что все уже миновалось и не увижу я более мила моего мужа».
С этими словами она вдруг пошла к пруду, что был совсем рядом. Подошла к воде, поставила возле себя Митеньку, сняла с пальца обручальное кольцо и метнула в пруд. «Не будет мне более счастья», — сказала она и пошла прочь, понурив голову.
А когда подошла к брату, то снова заплакала. «Ну полно, полно плакать, — проговорил граф недовольно. — Ивана твоего не вернешь, как и потопленное тобою кольцо».
«Не о нем теперь я плачу и не о кольце, — ответила Наталья Борисовна. — Плачу я о тебе, брат мой. Прожил ты без любви, и потому нет тебя на свете несчастнее».
Я увидела, как граф переменился в лице, и поняла, что эти слова не просто задели, но ранили его. Он повернулся и молча пошел к дому.
Нам позволили переночевать, а на следующее утро Наталье Борисовне отказали от дома. Я же оказалась рабою Петра Борисовича — так, во всяком случае, выходило не то по старым купчим крепостям, не то по каким–то другим казенным бумагам.
Меня продали господам Костюриным, и вот живу я здесь стряпухой при артели углежогов, что работают здесь в господском лесу на оброке.
«Возьму, ей–богу, возьму ее с собой, — снова подумал Ларион Матвеевич. — Ведь должна же быть хоть какая–то справедливость. Да и день нынче особенный — пусть богоугодное дело сие будет большой искупительной свечой в память покойной жены моей».
