Николай Самвелян - Казачий разъезд
— Ты зачем телегу трогал? — заорал вдруг кто-то над ухом Василия.
Тот обернулся. Перед ним стоял известный всему городу ксендз Шимановский, человек спокойный, тихий, неторопливый. Но теперь Шимановский выглядел, скажем так, несколько странно. На голове его не было никакого убора. Седые волосы были всклокочены, лысина на макушке побагровела, а глаза были и вовсе красными, как у кролика-альбиноса.
— Я полагал, что телеге здесь не место. Впрочем, мне все равно.
— Оно и видно, что тебе все равно. Благодаря этой телеге народ может воочию убедиться, что святые места находятся в запустении, что набожность падает, мир становится похожим на вселенский вертеп. Король Карл разорил город и надругался над нашими храмами. Король Станислав не защищает веру.
— Если хотите, я откачу телегу назад.
— Да, я хочу этого. Уже трижды кто-то оттаскивал ее, и трижды я, истощая последние силы, возвращал, ее на место. Это конец мира.
Василий рассмеялся и ушел, а Шимановский еще долго что-то кричал ему вслед и грозил кулаком.
…— Вы почему такой веселый? — спросила Василия тетушка Фелиция. — Наследство получили?
— Да, и большое. Если бы вам, пани Фелиция, разрешили назначать королей, кого бы вы избрали?
— Помилуй бог! Я отказалась бы от такого права.
— А если бы отказаться нельзя было?
— Какие странные вопросы вы задаете! Наверное, я избрала бы кого-нибудь из близких… Ну, например, моего покойного мужа… Фаддей дома. Проходите.
Художник соскребал краску с портретов Августа.
— Работай, я не помешаю.
— Есть новости?
— Множество.
— Какие, к примеру?
— Кто-то откатил от входа в собор телегу и снял белый флаг с кладбищенского забора.
— Да? — удивился Фаддей. — Наконец-то! А я все думаю: к чему бы там белый флаг и почему телега у собора?
— Чепухой мы с тобой, брат, занимаемся. Время летит быстро. Короли слетают с тронов, как осенние листья. Пора нам с тобой и о себе подумать. Надо чью-то сторону принимать.
— Ох, пора! — согласился Фаддей. — Только страшно.
— Что страшно?
— За временем гнаться. Вдруг отстанешь? Пока на месте стоишь, так вроде и не обидно, что оно мимо тебя бежит. Как там эта река времени называется?..
— Лета.
— Вот, я про нее. Пока на берегу стоишь — полбеды. А прыгнешь в воду — надо плыть. Почем знать, не утащит ли тебя течение?
Фаддей еще долго развивал мысли о нежелательности соваться в воду, не зная броду. Василий слушал его вполуха, а сам думал о панне Марии, о том, что, наверное, теперь ему было бы трудно жить, ежедневно не видясь с нею. Любовь? Может быть. Даже наверное. Но что же тогда его настораживает? Что отпугивает от прекрасной панны? Однажды, бессонной ночью, ему вдруг взбрело на ум, что панна Мария недостаточно искренна. Потом понял, что подобное предположение — сплошная чушь. Высокомерна? Тоже нет… В таком случае что же?
— Ты плывешь изо всех сил, а тебя утаскивает, — продолжал Фаддей.
— Кто плывет? — встрепенулся Василий. — Кого утаскивает?
— Да это река времени тащит.
— А ты не вплавь, ты сядь в лодку и запасись крепкими веслами… Я завтра снова загляну. Будь здоров!
Домой идти не хотелось. Ему надоела пустая, тоскливая комнатушка на третьем этаже постоялого двора «Три галки». На вывеске его действительно были изображены три птицы, смахивающие, впрочем, скорее на ворон, а не на галок, но с человечьими лицами. Причем лица у галок были разные — одно смеющееся, второе постное и третье гневное. Из этого можно было сделать вывод, что здесь будут рады постояльцу любого темперамента. А на самом деле хозяин постоялого двора пан Дзендрык плевать хотел на постояльцев и их настроения. Единственное, что ему нужно было, — звонкая монета за каждую комнату, в которой и было что деревянная кровать, табурет и рукомойник. Если постояльцу требовался стол, его можно было получить только за дополнительную плату.
Василий работал на подоконнике. Дзендрык сердился, но молчал: жилец формально не нарушал никаких правил. Писать на подоконнике не возбранялось. Но все же! И однажды Дзендрык спросил:
— Пану поэту легче пишется на подоконнике?
— Нет, — спокойно возразил ему Василий. — Просто у меня нет денег, чтобы купить себе стол…
Выйдя на улицу, Василий постоял возле капеллы Боимов, разглядывая скульптуры и рельефы, украшающие фасад. Чего тут только не было: и фигуры апостолов, и евангельские сцены, и медальоны с фигурами пророков, маскароны[18], картуши[19]. На фоне угрюмого, ныне грязного и неухоженного города капелла теперь казалась вызовом здравому смыслу. Да, может, она такой была сразу же, когда сто лет назад поставил ее во славу себе и своему семейству выходец из Венгрии сначала разбойник, а затем ростовщик Юрий Боим, чей портрет теперь украшает задний фасад здания?
Василий отправился домой и уснул еще до вечерней зари. Но поспать до утра ему не дали. Опять на улице поднялись крики, шум и какая-то перебранка. Василий выглянул в окно. К площади Рынок бежали люди с фонарями. Пришлось одеться и поспешить за всеми. Оказалось, что виновником ночного переполоха был все тот же ксендз Шимановский.
Часов в одиннадцать вечера он почему-то подошел к каменному льву у ратуши и боднул его. Голова льва оказалась крепче головы ксендза. Шимановского нашли живым, но бездыханным и отнесли его в дом напротив. Это как раз и был «королевский отель». Пустили кровь, положили на голову лед. Ксендз открыл глаза.
— Отчего так много света, Панове? — спросил он.
— Люстры зажгли, чтобы я мог видеть цвет вашего лица, — ответил лекарь.
— А это что? — Ксендз указал рукой на медный тазик с кровью. — Божья кровь?
— Ну, не совсем, — смутился лекарь. — Лишь в переносном смысле.
Ксендз спустил ноги с софы и, пошатываясь, встал. Его попытались подхватить под руки.
— Нет, не надо! — твердо сказал Шимановский. — Разрешите пройти туда, Панове! Мне здесь не нравится…
Никто не понял, куда это «туда», но все расступились. Неторопливым, но твердым шагом Шимановский пересек комнату, вышел на балкон и шагнул через низкие перила в вечность…
Когда Василий прибежал на площадь, тело Шимановского уже унесли, а история дома пополнилась еще одной небезынтересной страницей.
— Вот что способна творить истинная вера! — сказала стоявшая рядом с Василием старушка и перекрестилась.
Василий подошел к бронзовой русалке и погладил по холодному хвосту. Странно, что, столько лет наблюдая казни и смерти на этой площади, она не сменила улыбку на гримасу боли. Напротив, она, казалось, подмигивала Василию.
* * *Через день панна Мария, купец Михайло и Василий получили известия от верных людей при великом коронном литовском гетмане Адаме Синявском. Те сообщали, что Синявский вопреки распространившимся слухам не собирается признавать Станислава Лещинского королем, поддерживает тесные связи с царем Петром и пытается организовать вооруженное сопротивление шведам. Те же люди утверждали, будто Синявскому точно известно, что Иван Мазепа собирается перейти на сторону шведов. Синявский об этом даже намекнул царю Петру в одном из писем.
— Все сходится, — сказал Михайло. — Мазепу надо держать под присмотром.
— Вот и годится мой план — ехать к нему в Батурин! — решил Василий. — Хочу взять с собой одного знакомого художника. Гетман любит, когда его рисуют или гимны в его честь складывают.
— Художник верный человек?
— Думаю, его интересуют только слава и деньги. Но такой попутчик не повредит. Он прикроет меня.
И решили, что Василий с художником немедленно отправятся в Батурин, Михайло — к Адаму Синявскому, а одноглазый Иван — на Хортицу, чтобы удержать запорожцев от перехода на сторону шведов и Мазепы, если гетман все же решится на измену. Связь пока что должны были поддерживать через панну Марию.
Сама панна Мария во время этого совета молчала, но, когда все дела обсудили, попросила Василия остаться для важного разговора. Разговор этот растянулся до полуночи. И мы не станем его излагать в деталях.
— Розы, которые плавают в вазе… от кого они? — спросил, уходя, Василий.
— Их прислал Лянскоронский.
— Ну, теперь, когда меня во Львове не будет, он сможет их слать дважды в день.
Впрочем, до ссоры не дошло. Василий ушел от панны Марии с перстнем на руке и ладанкой, которую пообещал все время носить на груди. Она должна была спасти его в пути от бед и напастей.
Василий, спускаясь по крутой тропе, выводящей мимо Низкого замка к городу, думал о том, что единственный человек, с кем он хотел бы проститься во Львове, был, как ни странно, все тот же пан Венцеслав Лянскоронский, хотя теперь они вели соперничество за симпатии панны Марии. Раньше Василию казалось, что интересовали Лянскоронского только старинные картины, книги и рукописи. Кроме того, он собирал различные легенды о прошлом города. Именно потому Василию однажды было поручено записать со слов обедневшего шляхтича Челуховского семейные предания о том, будто его прадед был когда-то во Львове лицом весьма влиятельным, научил своих земляков курить табак и пить кофе, а также кое-что сделал для укрепления во Львове иезуитов и униатов. Хотя многое в рассказе Челуховского казалось странным (к примеру, кое-кто утверждал, что граф Челуховский погиб по дороге в Рим; детей у него не было, и все достояние перешло к его вдове, а от нее — уже без графского титула — к ее племяннику, итальянцу по происхождению), Василий с интересом записывал рассказы Челуховского. В них было немало странного, необычного, но все же объясняющего многие события, совершавшиеся в старину во Львове…
