Анатолий Домбровский - Платон, сын Аполлона
Когда он вернулся, мужской танец ещё не закончился. Над костром теперь вился не столько дым, сколько столб пыли от нескольких десятков пляшущих ног.
Первым, кого встретил Платон, возвратившись к старому платану, был Исократ. Платон гордился дружбой с этим незаурядным молодым человеком и в то же время тайно завидовал ему, как, впрочем, и многие другие. Звезда Исократа, немало преуспевшего в искусстве составления речей, что звучали на городских площадях и на Пниксе, всё ярче разгоралась на афинском небе. Он тоже принадлежал к кругу аристократической молодёжи, среди его предков были боги и герои. Но его отличали от других особая, многим недоступная утончённость, изящество в поведении и мыслях, страстная приверженность к красоте, в чём бы она ни проявлялась — одежде, жестах, окружающих его вещах, — во всём, к чему он устремлял свои желания и мысли. Словом, Исократ намного талантливее, образованнее, воспитаннее и изящнее всех друзей-родственников. К тому же намного удачливее других аристократов. Ничто постыдное не приставало к нему даже тогда, когда он буйно пировал с друзьями, наведывался вместе с ними в дома гетер или позволял себе другие развлечения и шалости, свойственные бесшабашной юности. Все его суждения освещались тем высоким светом аристократического ума, который придаёт им несомненную очевидность. И вот что удивительно: Исократ не был красавцем, но все женщины отдавали предпочтение именно ему, когда такой выбор становился возможным.
«Ах, Исократ!» — срывались сладостные вздохи с женских губ, как только он оказывался перед ними.
— Просто дикари, — сказал Платону Исократ, кивнув в сторону танцующих. — Потные и грязные дикари. Впрочем, теперь война, и все заражены её буйством. Кроме тебя, — улыбнулся он. — Ты, кажется, собираешься прочесть гостям свои стихи, — предположил он, увидев полную папирусных свитков корзину Платона. — Но не много ли? Здесь, кажется, хватит на несколько дней чтения. Выдержат ли гости?
Пришлось сказать Исократу правду, чтобы развеять его обидное предположение.
— Я хочу их сжечь, — сказал Платон. — Сжечь, как жертву, в домашнем очаге или на алтаре было бы слишком самонадеянно, думаю. А тут и костёр готов.
— Ты, конечно, шутишь, — укоризненно покачал головой Исократ. — И так ужасно. — При последних словах он стал заикаться, обнаружив свой природный недостаток, который ему не удавалось долго скрывать.
— Отнюдь. — Платон поставил корзину на землю и задвинул её ногой под своё ложе. — Как только разойдутся гости, так и сделаю. Можно бы и сейчас, но тогда все подумают, что я преднамеренно прилюдно сжигаю стихи, дабы все увидели высокую трагичность происходящего.
— Но в чём причина? — нахмурился Исократ. — Ты сошёл с ума? Знаешь, я, пожалуй, не дам тебе сделать этого. — Он нагнулся, чтобы достать из-под ложа корзину, но Платон удержал его.
— Не посмеешь, — сказал Платон. — Я принял решение в здравом уме. Я не хочу быть поэтом. Мой ум перешагнул через эту цель и привёл меня к иным, более высоким пределам...
— Нет! — не дал договорить Платону Исократ. — Ничем разумным оправдать твоё намерение нельзя. Сейчас я объявлю о нём всем, и ты увидишь, что все единодушно потребуют тебя одуматься.
— Я не удивлюсь, — ответил Платон. — Все будут единодушны, допускаю. Но будут ли они при этом друзьями истины?
— Что объединяет людей для общего дела, то истина, — сказал Исократ. — Разве не так?
— Истина приносит общему делу успех — это так, Исократ. Но не всякий общий успех основан на истине: например, коллективный разбой, воровство.
— Всякое богатство и высокое положение — воровство. В первом случае украдено имущество или деньги, во втором — доверие людей. Никто, заметь, не станет грабить бедного. А обокрасть грабителя — не преступление, напротив, благородное дело, основанное на истине: вор должен быть наказан. Впрочем, — вздохнул Исократ (говорить ему из-за заикания становилось всё трудней), — не о том речь. Нельзя тебе сжигать свои сочинения, ведь это плод большого труда и таланта, Платон. Опомнись! Талант дан тебе богами, и на труд тебя подвигли они. Так что ты собираешься уничтожить божественный дар. Да и что ты нашёл выше поэзии? Выше всех искусств, конечно, риторика, но ведь не оратором же ты намереваешься стать?
— Выше всех искусств — философия, — возразил Платон. — Или ты не слышал, о чём беседовал со мной Сократ?
— Этот жрец Агоры? — усмехнулся Исократ. — Так его, кажется, называют? Площадной мудрец Сократ. Неужели он убедил тебя?
— Не он — философия убедила меня его устами. Он послан на землю для поиска правды. Разве ты не заметил?
— Нет. Впрочем, пусть ищет, если найдёт. Истина, как я её понимаю, сообразуется с пользой. Я что-то не вижу, чтобы правда Сократа принесла ему хоть какую-то пользу: он нищ, а врагов у него становится всё больше.
— И друзей.
— Враги редко становятся друзьями, но друзья изменяют легко. Так что вражеский стан всегда больше, чем дружеский круг.
— Ты сможешь это доказать?
— Да.
— Навряд ли. Уже хотя бы потому, что у каждого врага есть свой враг, а враг моего врага — мой друг...
— Значит, ты решил расстаться с поэзией ради философии? — не стал продолжать спор Исократ. — Но для этого необязательно сжигать стихи, пусть они останутся, пусть твои трагедии играют в театре. Это никак не помешает тебе стать философом, Платон.
— Я намерен расстаться не только со стихами, но и с тем, что их порождает.
— Что же это?
— То, что разжигает воображение, но затмевает рассудок. Я хочу освободиться от поэзии. Сожжение стихов — моя очистительная жертва.
— Да, ты далеко зашёл в своём презрении к поэзии, — вздохнул Исократ.
— Вернее — в своей любви к философии, — поправил его Платон.
Продолжать разговор более не имело смысла.
Исократу было обидно за своё искусство, хотя поражение для оратора — только лишний стимул к совершенствованию, которому, как известно, нет предела. Платон тоже обиделся за философию, воспринял эту обиду как личную, а Исократа — как врага. Несогласие с очевидной истиной — не заблуждение, а преступное упрямство.
— Ты позволишь мне остаться, чтобы посмотреть, как будут гореть в костре твои стихи?
— Как любой другой папирус, как листья, как сухая трава, — резко ответил Платон. Он не хотел, чтобы Исократ оставался. Но, с другой стороны, трудно найти лучшего свидетеля для такого дела. Ему-то уж точно все поверят, на него можно будет сослаться при случае. Впрочем, так ли это важно? То, что происходит в твоей душе, касается только тебя самого, и можно вполне обойтись без свидетелей. И всё-таки вдруг когда-нибудь сам усомнишься в случившемся?..
— Я хочу увидеть, не вмешаются ли боги в то, что ты задумал, Платон. Думаю, они подадут какой-нибудь знак, чтобы остановить тебя.
— Увидим, — сказал Платон.
— Хорошо, увидим, — как разрешение остаться воспринял ответ Платона Исократ.
Гости разошлись только под утро, когда уже начало светать. Никому не хотелось возвращаться домой по тёмным улицам. С некоторых пор это стало небезопасно: как только спартанцы прорвались в Аттику, в Афинах появилось много беженцев, а вместе с ними — и ночных грабителей.
В саду остались только Исократ, Критобул, Аполлодор и брат Платона Главкон. Критобула попросил задержаться Платон, Аполлодор же решил подождать друга: дома Аполлодора и Критобула стояли рядом, за Пританеем, а потому они давно положили за правило возвращаться с пирушек вместе. Главкон остался, полагая, должно быть, что как младший брат не может отправиться домой, пока не уйдёт последний гость.
Платон достал из-под своего ложа корзину со свитками и подошёл к костру. Очаг уже не пылал, как прежде, но был полон жара, горящих углей, над которыми то и дело вспыхивали голубые и жёлтые язычки пламени.
— Ещё раз подумай, Платон, — сказал Исократ, приблизившись к костру. Его лицо выражало сильное чувство. Так в театре при ужасной сцене темнеют и замирают глаза зрителей.
— А что ты собираешься делать? — спросил настороженно Критобул, услышав слова Исократа.
— Да вот это и собираюсь, — ответил Платон и опрокинул корзину над костром.
Пылающие угли, казалось, только и ждали этой пищи — огонь мигом охватил весь ворох рукописей и весело взметнулся ввысь, рассыпая сотни летучих искр.
— Хорошо горят, — промолвил Исократ и вдруг разрыдался, закрыв лицо руками.
— Да что случилось? — разом закричали Критобул и Аполлодор.
Главкон ухватил брата за руку и уставился на него вопрошающим взглядом.
— Горят мои стихи, — ответил Платон. — Уже сгорели... — Он бросил в огонь корзину и пошёл прочь от костра.
