Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2
«Хозяину никого не жаль, а вот мне доченьку жаль»,— вертелось в голове неотвязное. Сам себе напророчил однажды после рюмки вина. Так оно и сбылось, как привиделось.
В заграничных газетах писали, что признание вырывают пытками и гипнозом. Какой там гипноз! Сами кадили и сами пьянели от ладана. Страх пытки — самая страшная пытка. А вообще оттуда, как с того света, еще никто не возвращался.
За ним пришли вечером, но он сказал, что с места не сдвинется, пока не увидит дочь.
— Делайте что хотите: хоть на руках выносите, хоть на месте стреляйте.
Они посовещались и решили потерпеть. Видимо, не хотели лишнего шума: все-таки Кремль. Невдомек было, что красномордые битюги при наганах боятся его, маленького человечка с подвижным лицом очаровательного уродца.
Анекдоты, которые приписывали Радеку, знала вся Москва. «Что такое Политбюро? Два Заикалы (Рыков и Молотов), один Ошибало (Бухарин) и один Вышибало (Сталин)». И от куплетов, что сочинял этот безумной храбрости злодей, заранее подкашивались ноги.
Добрый вечер, дядя Сталин, ай-яй - яй,
Очень груб ты, нелоялен, ай-яй-яй.
Завещанье скрыл в кармане, ай-яй-яй...
За одно упоминание о Завещании давали ВМН[26] а тут такое...
Курили, давя на паркете окурки, молча ненавидели, ждали.
Соня приехала поздно ночью. Увидев впустившего ее в квартиру мужчину в фуражке, обо всем догадалась.
— Что бы ты ни узнала, что бы ты ни услышала обо мне, знай, я ни в чем не виноват,— Ра дек поцеловал ее и надел очки.— Зайди к тетке. Она поможет.
Не предусмотрел проницательный острослов Карл Бернгардович, что Сонина любимая тетечка в тот же день отнесет деньги в НКВД.
38
Небо бомбардировало застекленный навес ледяной дробью. Выпустив в обе стороны клубы пара, локомотив протащил лязгающий буферами состав вдоль длинных перронов Александерплац. В красноватом тумане лица встречающих казались вылепленными из воска.
Вагон плавно качнуло, и он замер, словно лодка, вплывшая в бетонный ковш. Сквозь запотевшее стекло смутно различались носильщики с тележками, полицейский в синей шинели, офицер в фуражке с высокой тульей и красной повязкой на рукаве. На этом отрезке цивильной публики, похоже, не было вовсе. Разве что пара скучных фигур в резиновых плащах и помятых шляпах. Ни оживленной суеты, ни цветов, ни улыбок.
Комдив Мерецков и полковник Симонов приникли к окну.
— Выходить не будем,— сказал Мерецков, проводя рукой по стеклу, но тут же отпрянул, ослепленный вспышкой магния.
Впереди по ходу поезда тоже несколько раз полыхнули голубоватые звезды.
— Фотографируют всех подряд,— успокоительно усмехнулся Симонов.— Долго будем стоять, не знаешь?
— Минут пять, не больше.— Мерецков отодвинулся в угол дивана.— Европа! — он с недоверчивым любопытством взирал на многочисленные таблички и стрелки, прикрепленные к фонарным столбам: «Перрон № 2», «Касса находится в первом зале», «До ресторана 90 метров», «В комендатуру — направо». Вроде бы все, как надо — порядок, а на душе муторно.
На платформе отрывисто прогремел рупор:
— Скорый поезд по маршруту Ганновер — Гамм — Кельн — Аахен — Вервье — Люттих — Намюр — Эрклин — Париж отправляется в семнадцать часов сорок три минуты. На прогулку пассажирам отведено шесть минут.
— Люттих — это где? — спросил Симонов.
— Льеж. Бельгия.
— На свой лад норовят переиначить.
— Не скажи. У нас вон тоже: Вена, Рим, а надо — Виен, Рома... Скорей бы проехать эту Германию!
В купе стало душно — вентилятор действовал только в пути. С улицы просачивались едкие испарения горящего угля.
Мерецков задернул шторки и приоткрыл дверь. Из соседнего купе, будто только этого и дожидалась, выпорхнула полная брюнетка и без стеснения просунулась в щель.
— Abfart! — протяжно прокричал обер-кондуктор.
— Видал? — Симонов с ожесточением защелкнул запор.— Все равно как сфотографировала, стерва!.. Может, перекусим? — он снял синий в полоску пиджак и аккуратно повесил на плечики.
Достали завернутые в коричневую бумагу московские припасы.
— Первым делом покончим с курицей и ветчиной,— решил Мерецков.— А то испортятся к чертям собачьим. Две ночи как-никак до Парижа.
— Правильно, Кирилл Афанасьевич, а с копченой колбаской ничего не сделается.
В народном суде под председательством Фрейслера открылся процесс Лоуренса Симпсона, снятого в Гамбурге с американского парохода «Манхеттен» за распространение коммунистической литературы. Дело слушалось при закрытых дверях.
— Я не знаю, что еще можно сделать,— сказал генеральный консул Дженкинс послу Додд у.— Как вы знаете, я заявил протест по поводу содержания Симпсона в тюрьме без суда, но это не возымело действия. Парень просидел пятнадцать месяцев. Власти заявили, что он связан с семьюдесятью немцами. Отсюда такая проволочка. Аргументация, конечно, смехотворная, но в германо-американском договоре двадцать четвертого года нет статьи, на которую можно было бы сослаться в защиту Симпсона.
— Гражданина Соединенных Штатов могут гильотинировать?
— Не думаю, что наци зайдут так далеко, но от них можно ожидать чего угодно. Под влиянием момента пойдут на любую крайность. А сейчас именно такой момент. События в Испании не на пользу Симпсону.
— Боюсь, что так. Вот уже несколько дней, как я не могу определить официальную позицию Германии. Известно, что Гитлер совещался с членами кабинета. Даже как будто устроил скандал по поводу того немецкого корабля, что испанцы ловили вне пределов своих территориальных вод. Угрожал сровнять с землей Мадрид. Министр Бломберг энергично возражал против военных мер, и пока все ограничилось дипломатическим демаршем... Надолго ли?
— В гамбургском порту днем и ночью идет погрузка оружия.
— Могу себе представить. Мисс Шульц, корреспондентка чикагской «Трибюн», сообщила, что на прошлой неделе испанским мятежникам отправили двадцать пять самолетов. В то же время я знаю, причем совершенно точно, что Бломберг запретил отправку военных материалов в Болгарию. Шахт весьма раздосадован: ему до зарезу нужна валюта для закупок продовольствия и сырья. Вряд ли испанские националисты в состоянии оплачивать свой импорт.
— Это лишний раз свидетельствует о примате политики над экономикой,— заметил Дженкинс.— Последние дни немецкая печать особенно ополчилась на русских. У них якобы двенадцать миллионов солдат под ружьем и сорок субмарин на Балтике. Самые свирепые нападки за последние три года. Столь же ожесточенному пропагандистскому налету подверглась и Испания. По-моему, существует реальная угроза открытых военных действий. На судьбе бедняги Симпсона это может сказаться самым печальным образом. Здесь, как и в Москве, прежде всего обращают внимание на агитационную сторону. Показательные процессы не имеют ничего общего с подлинным правосудием.
— Он признал выдвинутые против него обвинения?
— Похоже, что так. Денег, что для него собрали в Америке, не принял и отказался от услуг видного нью-йоркского адвоката.
— Причина? — удивился посол.
— Скорее всего давление гестапо. С ним очень плохо обращаются в тюрьме. Впрочем, я не исключаю и политические мотивы. Если Симпсон действительно коммунист...
— Тогда ему можно лишь посочувствовать. Второго Лейпцигского процесса не будет. Тельман почти три года дожидался разбирательства. В итоге обвинения против него были сняты, но сам он так и остался за решеткой в Альт-Моабит. По декрету о превентивной защите. Попраны все законы, внутренние и международные. Нацисты соблюдают лишь те соглашения, которые им выгодны. Если сегодня мы бессильны защитить соотечественника, то завтра не сумеем защитить нашу страну... У меня недавно побывал Томас Вулф. Хозяин одной берлинской гостиницы заявил ему: «Вся Европа становится фашистской, и это спасет мир от войны».
— Немцы считают, что в Испании идет война против коммунизма.
