Альфред Нойман - Дьявол
— Анна, — шепнул он ей на ухо, — если его возьмут, если у меня отнимут твое тело, то, вероятно, сделают меня жестокосердным как Дьявол, и тогда, Анна, тогда и ты станешь жестокосердной как я… как мой дух. И тогда, Анна, он должен быть между нами, как между двумя клещами…
Она слегка вскрикнула, — так сжал он ей руки, когда же он отвернулся, чтобы открыть дверь, она обхватила его шею и страстно поцеловала в губы.
В открытую галерею, по которой они проходили, внезапно ворвался ветер. Они остановились, чтобы освежить лица. Молнии бороздили зигзагами синеву ночи. Гром рокотал все ближе.
— Будет непогода, — сказал Оливер.
Анна несколько замедлила шаг, когда Оливер хотел двинуться дальше.
— Почему это твоя вина, Оливер? Почему ты так говорил?
— Потому что я говорил ему о том, как ты одинока, и потому что он — по доброте, Анна, жалеючи нас, — никогда не упоминал о твоем существовании и даже не хотел, чтобы о нем упоминали.
— Тогда, Оливер, это моя вина.
Оливер погладил ее руки.
— Вопрос о вине так же бесполезен, как и вопрос о раскаянии, — улыбнулся он. — Ты не должна себя к чему-то принуждать. И к чему, Анна? К жертве?
И, повертываясь, чтобы идти дальше, он добавил изменившимся голосом:
— У тебя не должно быть таких мыслей, Анна. Что за мысли у тебя? Разве это жертва — сесть за королевский стол? Итак, идем.
Но она снова задержала его и притянула к каменным перилам галереи, как будто могла изменить направление его пути.
— Я тебя не понимаю, Оливер, — прошептала она, и в ее словах был глубокий страх, — и это самое ужасное. Ты не должен меня смущать и лишать твердости! Я хочу ясности. Я привыкла или защищаться, или нападать. Ведь я твоя ученица, Оливер, и я не должна казаться неуверенной.
Неккер облегченно засмеялся.
— Ты права, Анна, моя ученица. Но я еще не могу дать тебе никаких указаний. Я хочу, чтобы ты знала об опасности, но чтобы ты не давала этого заметить. Понимаешь ли ты меня? Сегодня вечером всей своей внутренней силой должна ты быть в единении со мною. Тогда мы оба будем знать, когда нам должно нападать и когда защищаться.
Они пошли дальше. Гроза без дождя шумела над замком. Анна прижалась ближе к мужу.
— Но вот что, Оливер, — сказала она, идя рядом с ним, — ведь он меня еще никогда не видел, так почему же ты так боишься?
— У него мои глаза, Анна, — прошептал мейстер.
В высокой, обшитой деревянной панелью столовой пламя восковых факелов пылало беспокойно от вихря, сотрясавшего окна. Три человека — кардинал, профос и казначей — сидели рядом на массивных табуретах у огромного дубового стола, уставленного серебряной посудой; как бы подавленные буйством природы и мрачным величием помещения, они беседовали вполголоса. Троноподобное, обтянутое красной парчой кресло короля на верхнем конце стола было еще не занято.
Когда появился Оливер с Анной, все трое переглянулись с удивлением. Жан де Бон, узнав жену мейстера, учтиво поднялся и с приветствием пошел ей навстречу. Встал и сеньор Тристан и, услыхав ее имя, с тонкой улыбкой наклонился к ее руке. Только кардинал продолжал сидеть, как того требовал его сан, и едва заметно наклонил голову, когда Жан де Бон в лестных выражениях представил ему даму. Но его глаза под серыми кустовидными бровями осмотрели ее наглым взглядом вивёра. Кардинал был высокий, хорошо сложенный человек в возрасте короля, с мясистым лицом, румяным от избытка здоровья и жизнерадостности; под красной шапочкой оно казалось исполненным достоинства, умным и чувственным, с почти женским ртом, с полными губами над выпяченным двойным подбородком; короткий тупой нос, выпуклый лоб и твердый разрез глаз выражали поразительную энергию и безжалостность.
Присутствие красивой Анны подействовало на собеседников ободряюще. Мужчины заговорили более свободно; вокруг стола поднялось оживление, забыты были угнетающие размеры зала; даже гроза казалась теперь каким-то посторонне-внешним и почти веселым шумом. Оливеру пришлось тем временем покинуть зал; при интимных банкетах, во время которых Людовик не любил присутствия слуг, он наблюдал за кушаньем и напитками и принимал от лакеев немногие горячие блюда перед дверью залы. Он ходил взад и вперед, наполняя пузатые серебряные кружки разными винами, вносил тяжелые блюда со всевозможными паштетами, холодной дичью, пирожным и фруктами и расставлял их в красивом порядке. А в это время Анна с одушевлением и сияющими глазами ловила любезности Бона, скупые напыщенные двусмысленности Тристана, раздевающий взгляд кардинала и его чувственную улыбку, парируя их, как опытный фехтовальщик. Иногда взглядывала она через их головы на занятого и как бы ничего не замечающего Оливера; и все время, встречаясь своим взглядом то с его глазами, то с профилем, то даже со спиной, получала от него тайные ответы.
Стол был накрыт, и Оливер молча сел около Анны. Балю искоса взглянул на него, вздернул бровями и прошептал несколько слов сидящему рядом с ним Тристану. Профос иронически искривил рот. Кардинал перегнулся через стол и сказал улыбаясь:
— Судя по вашему виду, мейстер, у вас плохой аппетит. Видно, буря разразилась у вас в желудке.
Все засмеялись. Оливер мельком на него взглянул.
— Боже избави меня от подобной бури в вашем высоком присутствии, ваше преосвященство, — сказал он.
Присутствующие засмеялись еще громче. Высокие двойные двери на узкой стороне зала распахнулись с шумом и раздался голос:
— Король!
Все поднялись. Людовик остановился у дверей, закрывшихся за ним. Окинув быстрым взглядом своих гостей и накрытый стол, он сказал приветливо:
— Добрый вечер, куманьки, я рад вас видеть в хорошем настроении. Он приблизился к ним своими мелкими быстрыми шагами. Оливер поспешил ему навстречу, ведя за руку Анну.
— Государь, — проговорил он спокойным и громким голосом, — прошу вашей высокой милости и благосклонности для моей жены.
Анна преклонила колено; король небрежно протянул ей руку для поцелуя и сказал:
— Разделите с нами наше веселье, сударыня.
Он взглянул поверх нее на мейстера с несколько кривой улыбкой.
— Благодарим тебя, Оливер.
Потом подошел к столу, кивнул остальным мужчинам и сел.
Все последовали его примеру. Пиршество началось.
Оливер прислуживал королю.
Несколько минут царило молчание, как будто бы собравшиеся старались проникнуть в затаенные мысли друг друга. Гроза разыгрывалась все сильнее.
— Хо-хо! — воскликнул вдруг король и сделал большой глоток вина. — Мое присутствие никогда еще не было помехой веселью. Твой бас, друг Жан, кардинальский баритон и тенор Тристана весьма единодушно звенели в моих ушах, когда я стоял перед дверью. Почему же теперь ваш хор умолк?
— Государь, — отвечал профос своим тихим, старческим голосом, — без мейстера мы не находим надлежащего тона.
— Разве ты сегодня не в голосе, друг Оливер? — спросил Людовик, прищуриваясь.
Неккер, наливая королю крепкого янтарного вина в золотой бокал и накладывая на тарелку сильно приправленное капорцами и шампиньонами тушеное рагу из жаворонка, отвечал вежливо, склонив голову:
— Его высокопреосвященство уже определил, что мой голос под влиянием грозы покинул свое обычное местопребывание и переселился в кишки.
Король шумно засмеялся.
— Вы судите по опыту вашего толстого брюха, монсеньор?
Кардинал хлебнул отличного бургундского вина, посмаковал его на языке, с очами, устремленными ввысь, и проглотил с задумчивым видом.
— Нет, ваше величество, — промолвил он с улыбкой, показывая свои желтые крепкие зубы, — я судил на основании более сложных данных. Основным же пунктом моих соображений было вечно тощее чрево вашего величества.
— Пресвятая богородица! — воскликнул Людовик. — Из меня вышел бы хороший папа, коли бы я мог понять вашу логику, Балю.
— Его высокопреосвященство, — забасил Жан де Бон, лицо которого уже покраснело как кирпич, — его высокопреосвященство исходит из того положения, что, по пословице, только худые петухи… хе-хе… годятся в дело… хотя своим чисто личным примером он не без успеха опроверг это утверждение.
Король пил не переставая; глаза его сверкали странным блеском. Он схватил бокал и вскричал резким голосом.
— Вы в ударе, господа советники, дальше, дальше! Но каким же путем можно прийти, по вашей теории, от моего петушиного чрева к дурному настроению мейстера Неккера?
Кардинал поймал губами последние капли из своего кубка и, берясь за кружку, мягко произнес:
— Путем не всегда христианской любви к ближнему, государь.
Людовик ухмыльнулся.
— А как от любви к ближнему перейти к мрачному Оливеру?
Мужчины не рискнули ответить.
Анна беспокойно взглянула на мейстера, который молчаливо и с неподвижным лицом наблюдал за королем. Среди внезапно наступившей тишины раздался тяжелый удар грома. Король вздрогнул и осенил себя крестным знамением.
