Виктор Карпенко - Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк»
Работные потоптались немного, посетовали на жизнь свою пропащую и, распрощавшись, пропали в черноте ночи. А Алёна еще долго стояла на пороге избушки, не в силах совладать с чувством одиночества и безысходной тоски.
Глава 6 Поляк
1
Поляк увел разбойных подале от бойких торговых дорог, от городов, заполненных ведчиками да стрельцами, от больших караванных рек, от великого соблазна пошарпать животы купеческие, кладовые монастырские, усадьбы детей боярских, добром наполненные. Как раненый зверь уходит в дебри лесные, так и Поляк увел ватагу гулящих в Черное урочище поднабраться сил. Даже здесь, среди лесных завалов, топких болот и непроходимой чащи разбойные жили сторожко, непрестанно неся караулы. Зверя ружейным боем не били, а брали капканами, птицу ловили в силки, собирали грибы, ягоды. Мужики поначалу роптали, оставшись без хлеба, но Поляк был непреклонен, и недовольные смирились.
Уже березы тронула осень золотом, а клены окропила багрянцем, когда атаман Федор встал на ноги. Тело было еще слабо, и любое движение отзывалось болью, но кровь закипала от воспоминаний о жестоких пытках, учиненных над ним темниковским воеводой Щеличевым. А кроме того, не хотел атаман Федор в долгу быть долго перед кем-либо, хотя долг тот был, по его разумению, неоплатным. Видеть же спасшую его монахиню он желал непременно, а посему торопил Поляка и своих ближних товарищей с походом на Арзамас. Никому не сказавшись, приготовил он подарок достойный – с десяток нитей жемчуга речного, крупного, да горсть камней драгоценных, перстней и колец золотых искусной работы. И боялся он только одного, что не примет Алёна подарка, не позволит ей того сан монашеский. Но всякий раз, когда он заводил разговор об Арзамас-граде, Поляк его останавливал. Каменно упорным мог быть этот горячий и даже нетерпеливый в деле человек.
Шестилетним мальцом вывезенный из родного гнезда бродячими монахами и проданный затем московскому гостю Прокопу Сычову, он попал в стольный град Москву, поразивший его красотой куполов монастырских, узорами теремов боярских да народом бойким, драчливым.
В хозяйстве гостя Сычова работных было немало. Всегда голодные, злые, они множество обид принесли пришельцу с чужой стороны, без роду, без племени и даже без имени, мальцу отчаянному и дикому в своем отчаянии. Три года сносил он обиды те, бит был не раз нещадно в кровь, но и сам, хотя и ростом еще не вышел, да и годами не созрел, мстил обидчикам своим как мог, по силам соизмеряя усердие. На десятую свою весну сбежал он со двора гостя московского, прихватив из кладовой хозяйской кусок зарбафы золототканой, сапоги сафьяновые да пять чаш серебряных отменной работы. Отдав все это на круг артели нищих, он принят был в долю и с ними, обойдя, как ему казалось, всю землю русскую, пристал к пленным полякам, прижившимся на стороне черниговской. Но и там он не более двух лет прожил. Хотя и жилось ему не голодно, а потянуло на волю-волюшку в даль-далекую, в сторону неизведанную. От поляков же осталась ему кличка-имя – Поляк да еще на языке с десяток слов польских.
Так бы и рос Поляк диким репьем на запущенном поле, ежели б не встретился на его жизненном пути старец Косий – «праведник и поводырь душ заблудших», как говорил он о себе.
Давно это было, но как сейчас помнил он их первую встречу на большаке московском на пути к Владимиру.
Стоял теплый весенний день. Поляк сидел у дороги, прислонившись спиной к гранитному валуну, задравши голову вверх, и наблюдал за парящим в небесной синеве коршуном. Увлеченный своим занятием, он не заметил, как к нему подошел старец.
– Что видишь ты, отрок, взором пытливым в действе том? – обратился он к Поляку.
Тот, не отрывая взгляда от птицы, коротко ответил:
– Воля мне видится.
– Воля? – протянул удивленно старец и, покачав головой, тоже уставился в небо.
Коршун парил и парил, выписывая широкие круги. Но вот он завис на одном месте и вдруг, сложив крылья, камнем упал вниз.
– Вот и все, – вздохнул Поляк, глядя, как коршун, тяжело взмахивая крыльями, уносит в когтях трепыхающийся серый комочек. Обернувшись, он увидел стоявшего рядом белобородого богообразного деда.
– Тебе чего здесь? – спросил Поляк, сердито сдвинув брови.
– А ничего, – ответил, улыбаясь в бороду, старец. – Шел, шел, вот узрел тебя, дай, думаю, поспрошаю отрока, почто в небо воззарился.
– Спросил? И иди себе с Богом.
– Почто гонишь-то? Ты – странник, и я тож в миру блуждаю, значит, мы с тобой одного корню – беспокойного.
Старик снял заплечную суму и сел рядом с Поляком. Стряхнув с нее дорожную пыль, он вытащил кусок хлеба и две головки лука. Разломив хлеб на две половины и протянув одну из них Поляку, предложил:
– Раздели со мной скудную мою трапезу, не погнушайся. Поляк был голоден, и упрашивать его не пришлось. Видя, как быстро ходят желваки на скулах, какой голодной жаждой поблескивают глаза Поляка, старик, расчувствовавшись, с участием спросил:
– Как же тебя кличут, отрок? Меня вот Косием.
Поляк, хрустнув луковицей, нехотя ответил:
– А кому как в голову взбредет: купец московский звал рванью болотной; подьячий пскопской прозывал олухом; кузнец новгородский – обжорой, а как матушка звала – один Бог знает. Так что зови меня Поляком, коль нужда в том есть.
– Поляк? Имя-то у тебя какое-то инородное, – удивился старец. – Сам-то ты русский?
– А чей же?! – пожал плечами Поляк.
Помолчали. Старец спрятал остатки хлеба в суму и, положив ее под голову, прилег.
– Где же ты, отрок, живешь? – спросил он.
– А нигде. Житье мое вольное.
– И давно так ходишь?
– Давненько.
– Ну, а нужда в том есть? – не унимался старец.
– Есть! – боднул головой Поляк. – Хочу я землю отыскать, где бы жилось всем привольно, радостно, чтоб хлеба всем вдосталь, земли на каждого…
– И нашел место сие?
– Нет еще, – ответил Поляк и, помолчав, добавил: – Куда ни ходил, радости покаместь нигде не нашел, а воля – это радость.
– Ты бы шел на Дон, там житье вольное, говорят, – предложил старец.
Поляк отмахнулся.
– Был я на Дону. Врут люди. И там горя вдосталь.
– Эко вон ты как, – вздохнул старец. – Ну, а меня с собой возьмешь? Старый да малый – может статься, и отыщем землю-то.
– Пойдем. Мне твоих ног не жаль, свои бы уберечь.
Так и пошли они по свету мыкаться.
Старец Косий был большой охотник до писаного слога: в монастырях он был ведом и книг посему давали ему читать множество, а рядом с ним и Поляк выучился грамоте. Но пуще всего любил Поляк слушать старца. Дед Косий был большой мастак сказки сказывать, знал он их множество и в рассказе был неутомим. Бывало, только сядет, умаявшись за день, дед Косий отдохнуть да молитву сотворить, а Поляк уже пристает: «Расскажи, деда, про воя могутного, про Андрея Палицына».
Может, и не стал бы Поляк гулящим, если бы однажды не озлобился он на весь род боярский да на людишек дворовых, изведших деда Косия до смерти.
А было это так. Как-то забрела ватажка скитальцев в малый град Устюг, а старец Косий с Поляком к ним в ту пору пристали. Только прошли ворота крепостные, как налетели на побродяжек стрельцы да людишки княжеские, повязали убогоньких и в тюрьму бросили. В тюрьме сидючи, узнал Поляк, что ищут стрельцы шиша Митяя – тюремного сидельца московского, от ответа за дела свои разбойные сбежавшего. Слух прошел, что рядится он в одежды ветхие, ходит с побродяжками и высматривает, у кого сколь добра всякого, а потом налетает с ватагой удалых молодцов да обчищает все до ниточки. Вот и стали хватать по дорогам убогоньких да пытать, не скажется ли кто Митяем.
Взяли на пытку и Косия с Поляком. Поляку всыпали плетей для острастки, да и выкинули за ворота, а старца Косия подняли на дыбу. Только поздно вечером выволокли из пытошной «праведника и поводыря душ заблудших» и бросили под тюремным забором на издыхание. До утра мучился старец Косий: не кричал, не стонал, только слезы сбегали непрошенно от телесной слабости. А под утро, как легче стало старцу, разжал он запекшиеся губы и прохрипел склонившемуся над ним Поляку:
– Воля, она у сокола, у коршуна, в небе парящего, – и отдохнув, продолжал: – На земле мы волюшку искали с тобой, да, видно, нет ее. Стань соколом, ястребом стань, клюв наостри, когти сильные заимей, крылья за плечами вырасти, а тогда токмо волюшку и изведаешь.
Прошептал старец слова те неясные для отрока, в силу входящего, и откинулся, закативши глаза.
Горько плакал Поляк над старцем, и с каждой слезой горячей западала в душу злоба жгучая, неуемная.
2
Разбойные собирались в дорогу споро, весело. Надоело им уже изрядно тихое житье, хотелось на простор.
Атаман Федор, оправившись от пыток, окрепнув телом, ни часу не хотел остаться на затерянной в дремучих лесах поляне. Поляк его уже не удерживал. Ему и самому прискучило бездельное житье-бытье, хотелось «размять косточки», помахать сабелькой, поскакать в полюшко на тонконогом жеребце.
