Евгений Сухов - Госпожа трех гаремов
— Звезды говорят… что ты не доживешь даже до утренней молитвы, хан.
Звездочет увидел на губах умирающего подобие улыбки. А разве блистательный Селим посылал на смерть не с такой улыбкой на устах?!
— Ты мужественный человек, звездочет. Я ценю твою смелость и награжу тебя по заслугам… Ты плачешь? — голос у хана прозвучал удивленно. — Это хорошо, что есть кому меня оплакивать, хотя на похоронах не положено проливать слез. Какую награду ты хочешь получить от меня за эту… весть?
Приближенные, знавшие хана, поняли, что звездочет шагнул в бездну ночи.
— Подари мне жизнь, Сафа-Гирей! Разве все это время я был для тебя плохим советчиком?
— Ты дорого просишь… — Хан колебался. — Ну что ж, ты свободен, звездочет.
Сафа-Гирей снял с пальца золотой перстень. Долго в последний раз наблюдал за тем, как солнце блуждало между ровными плоскостями. Свет мерцал разноцветными огнями в самой глубине камня. Бриллиант был величиной с орех. Глаза хана на время загорелись, в них снова, как и прежде, заиграла жизнь, чтобы уже в следующий миг погаснуть. Взгляд Сафа-Гирея потух, и он уже потерял интерес к драгоценной безделушке.
— Возьми… это твое.
И золотой перстень неслышно покатился по ковру к самым ногам звездочета. Костлявая худая ладонь накрыла подарок.
— Благодарю тебя, великий хан, — попятился звездочет к двери.
Сююн-Бике подняла пожелтевшую руку мужа и прижала к своему лицу. А потом, не стесняясь, зарыдала.
— Оставьте меня наедине… с женами, — произнес Сафа-Гирей. — Я должен проститься с ними.
Первым покинул ханские покои Кулшериф, за ним последовали и карачи.
Жены остались. Расима — дочь сибирского хана — первая жена Сафа-Гирея, родила ему сына, в котором он видел продолжение самого себя, а значит, и династии Гиреев. Второй женой была Манум из славного и богатого крымского рода Ширин. Много лет назад она сумела покорить его свежестью лица и стройным телом. Третья жена была русская. Купил он ее в Кафе на невольничьем рынке. За нее дорого просили, но Сафа-Гирей не посчитался с ценой, и той же ночью она стала его женой. Тогда ему казалось, что он полюбил так, как никогда прежде. Плодом этой горячей любви был мальчуган, лицом напоминающий красавицу-мать.
Но, только встретив Сююн-Бике, Сафа-Гирей понял, что не любил ни одну из женщин по-настоящему. Веселые и одновременно наивные глаза ногайской бике сумели навсегда взять его в плен. Он с легкой душой прощал ей безгрешные шалости, мимолетные капризы, неровный и своенравный характер. Вся в отца — мурзу Юсуфа! Сююн-Бике умела главное, то, чего недоставало всем его женам, — любить! Поэтому младший из его сыновей — Утямыш-Гирей, рожденный любимой женой, станет ханом! Такова будет его последняя воля. Не беда, что мальчику всего два года. Любимая жена будет при сыне. А когда ему исполнится тринадцать лет, он станет полновластным хозяином Казанской земли.
— Сююн-Бике, — позвал хан.
— Я здесь, повелитель, — произнесла женщина и откинула с лица темный платок.
Сююн-Бике было тридцать пять лет, она вошла уже в ту пору, когда женская красота раскрывается, взяв от природы все лучшее. Большие, чуть раскосые глаза, черные густые брови, овальное лицо и по-восточному смуглая кожа придавали ей редкое очарование. Рот у бике был небольшой, с пухлыми и алыми губами. Черная толстая коса через плечо свешивалась на тугую грудь.
— Я бы не хотел вас видеть несчастными… жены мои, — начал Сафа-Гирей. — Каждую из вас я любил… Может быть, я не всегда был ровен в этой любви, но я заботился о вас. А для своих детей был хорошим отцом. Признайтесь мне, в мой последний час, может быть, кто-нибудь из вас держит на меня обиду?..
— Ты был добр с нами, повелитель, — по праву старшей жены отвечала Сююн-Бике, и головы покорных женщин склонились еще ниже. — Ты не забывал нас в ласках и щедро одаривал.
— Жены мои, простите же меня за то, что Сююн-Бике я любил больше других. А в остальном мне держать ответ только перед Аллахом. — Сафа-Гирей умолк, и лоб его покрылся испариной. Хан чувствовал, как из него уходят последние силы. Еще надо так много сказать, но слишком мало времени осталось до утренней молитвы. — Я желаю вам только хорошего. Казанская земля для вас чужая. Только на родине человеку дышится свободно, только в родном улусе можно понять, что такое настоящее счастье. Я отпускаю вас… Езжайте к своим отцам и постарайтесь забыть меня. Сююн-Бике же свяжет свою судьбу с судьбой ханства. — Сафа-Гирей говорил уже с трудом, силы оставляли его. — Сыну моему Утямыш-Гирею завещаю наследовать Казанское ханство. Да простит меня Аллах и пусть не судит меня строго, если я сделал что-нибудь не так.
Сафа-Гирей нашел еще в себе силы, чтобы произнести:
— Свидетельствую, что нет никакого божества, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед — посланник Аллаха, — и уже шепотом: — Могилу сделайте просторной, чтобы я мог встретить ангелов смерти сидя.
Властитель смолк. Покорные жены ждали продолжения, но хан больше не произнес ни слова. Сююн-Бике посмотрела на мужа. Сафа-Гирей лежал с открытыми глазами, будто и не умер вовсе, а только прилег отдохнуть. Вот сейчас повелитель соберется с силами и продолжит прерванную речь. Но он продолжал хранить молчание. И когда для всех стало ясно, что Сафа-Гирея не стало и казанский престол опустел, опочивальня великого хана огласилась плачем.
Сююн-Бике без слез продолжала смотреть в открытые глаза мужа. Горе ее было запрятано глубоко внутри.
— Довольно, — наконец сказала она. Сейчас Сююн-Бике не узнавала своего голоса. Он сделался низким и грубым. — Сафа-Гирей умер, не оскверняйте своим плачем его покои. Не тревожьте его душу. — Жены умолкли. — А теперь выйдите! Мне нужно в последний раз проститься с моим мужем.
Женщины покорно склонили головы перед старшей женой хана, а затем одна за другой скрылись в проеме двери.
На стенах, окружавших ханский дворец, громко перекликалась стража.
— Тише! — раздался с верхнего этажа дворца разгневанный женский голос и уже едва слышно, словно ханум боялась разбудить того, кто сейчас находился рядом с ней, добавила: — Повелитель спит…
Стража умолкла и продолжала прерванный обход по каменным стенам. А Сююн-Бике затворила ставни и принялась читать молитву. Слабый свет звезд, едва проникая через мозаику стекол спальни, ложился на спокойное лицо умершего. Сююн-Бике в своих молитвах желала мужу доброй встречи с Аллахом.
— Прости меня, мой любимый, что я не смогу проводить тебя завтра в последний путь, — плакала женщина. — Аллах запрещает делать это. Мне надлежит, как верной жене твоей, оставаться в доме, где все эти годы мы были счастливы, в доме, который еще хранит твое тепло.
Вот и нет уже звезд. В Казани наступила ночь. Глубокая. Темная. Где-то за крепостной стеной, в густой дубраве, завыл волк. В ответ ему тотчас отозвался другой, а за ним и третий. Стая собиралась на охоту. Город же спал безмятежно и глубоко.
Звездочет, спрятавшись от ревнивых людских глаз в одной из комнат дворца, любовался даром Сафа-Гирея.
— Ханский подарок, ничего не скажешь, — вертел он в руках перстень.
А бриллиант весело, всеми гранями, подобно застывшей капле, искрился в мерцающем свете фонарей. Звездочет надевал перстень на палец, близко подносил к глазам, потом рассматривал на расстоянии вытянутой руки и, досыта насладив глаза игрой радужного света, припрятал драгоценность в ларец.
— Побудь здесь до случая. Нужно отъезжать к султану Сулейману, быть может, он не откажет мне в милости остаться при его дворе.
В зиндане смиренно готовились к своей участи смертники. Каждый был занят делом. Нужно успеть помолиться перед казнью. Если Аллах будет милостив, то он отпустит грехи. «Прости, Аллах, за прежние прегрешения и не суди на том свете слишком строго».
Обреченные ждали рассвета без страха — все волнения остались там, где была жизнь.
— Дай силы, Аллах, умереть достойно, — просил почтенный аксакал, — не дай мне осрамиться перед ханом.
Старик касался холодного камня лбом, рубаха его задиралась, и через прорехи виднелось худое, немощное тело.
Толмач тоже преклонил колени:
— Всемогущий Иисусе, избави, спаси меня от погибели. Я еще молод. Много видел, но мало жил. Заклинаю тебя. Господи, это в твоей власти, не дай погубить понапрасну жизнь христианскую. — Голос у юноши басовитый, словно трубы янычар, и в зиндане на мгновение смолкла другая речь. Урус… Он будет казнен вместе с правоверными?
— Ты молишься двум богам, юноша? — спросил аксакал.
— Я рожден русской женщиной и в православной вере. Христос — мой Бог, — решил исповедаться перед смертью толмач.
Юноша распахнул на груди рубаху, и старик увидел маленькое серебряное распятие. Тонкая византийская работа. Аксакал уже протянул руку, чтобы коснуться вещицы, но тут же со страхом отдернул ладонь, будто от креста шел жар. Он провел ладонями по лицу. Прости, Аллах, за искушение.
