Элиза Ожешко - Гибель Иудеи
Он гневно отвернулся и бесшумно отворил дверь.
Саломея не услышала, как он вошел. Она стояла, прислонившись к решетке единственного окна. Сквозь обвивавший его плющ пробивался бледный лунный свет, окутывая сиянием ее голову. Все остальное — стены, жесткая скамейка в глубине, на которой спала Тамара, и дверь — оставалось в глубокой тени.
Этерний Фронтон остановился на пороге. Вид ее красоты, овеянной выражением глубокой грусти, производил на него неотразимое влияние. Им овладело новое загадочное чувство стыда, давно уже им не испытываемое. Ведь он пришел опозорить эту благородную, нетронутую чистоту. Но разве он сам не был чист и добр, прежде чем грубая сила Рима вырвала его из объятий матери? Каждый раз, когда он об этом думал, у него кровь вскипала от бешенства и кружилась голова… Он хватался рукой за бич, и безжалостные удары сыпались на дрожащие тела рабов. И он в это время придумывал тысячу способов, чтобы растоптать и уничтожить всех. Все добрые и непорочные люди, все кому жизнь улыбалась и кто жил надеждами, были его врагами.
С тихим смешком вошел он в комнату, закрыв за собой дверь Тамара проснулась и взглянула на него глазами полными ужаса. Из бледных уст ее вырвалось сдавленное рыдание. Он не обратил на нее внимания. Величественная красота Саломеи полонила его душу. С волнением направился он к ней.
Она слегка обернулась к нему. Она знала, зачем он пришел. Только на минуту глаза ее затуманились, потом она опять взглянула на него ясно и спокойно.
Он подошел к ней, его горячее дыхание обдавало ее лицо.
— Тебе Гликерия передала мое предложение? — спросил он грубо.
— Да.
— И что ты ответила?
— Нет.
Он вздрогнул.
— Нет, — повторил он. — Да знаешь ли ты, девушка, что значит это «нет»? Жизнь твоего отца в моих руках.
— Я знаю.
— И твоя жизнь также.
Она ничего не ответила, отвернулась от него и медленно протянула руку к окну, так что ее осветил бледный луч месяца. Она глядела как во сне на свою руку. Бледный цвет ее в лунном сиянии гипнотизировал ее. Фронтон тоже смотрел на ее руку.
— Нежная, тонкая рука, — глухо проговорил он. — И все-таки сильная. Она держит три жизни. И даже не три, а четыре. Ведь движение этой руки сотрет с лица земли не только Иакова бен Леви, Тамару, самую тебя, но еще одного — Регуэля, сына Иоанна из Гишаны.
Она быстро обернулась к нему, с удивлением повторив.
— Регуэль…
— Он в наших руках. Он пришел в Птолемаиду, чтобы спасти свою сестру и семью своего дяди. Безумец! Он забыл о бдительности Рима.
Этерний чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо под ее взглядом. Он разозлился на самого себя. Даже перед Нероном он мог стоять бесстрастно, а теперь опускает глаза перед беззащитной иудейкой.
— Ты лжешь, — спокойно сказала она.
Он притворно рассмеялся.
— Советую тебе не раздражать меня, красавица Саломея. В моих руках твоя судьба. Но ты, видно, не понимаешь, какая опасность грозит тебе. У меня есть тысяча средств сломить твое упрямство. Ты не веришь? Смотри, несколько капель этой жидкости, — он вынул изящный флакон из складок своего платья, — в твоем питье достаточно, чтобы…
— Я не буду пить.
— Может быть, не будешь и есть? — спросил он насмешливо. — Ты, вероятно, никогда не голодала и не испытывала жажды, если так легко говоришь об этом. Когда у тебя будут гореть внутренности и высохнет язык…
— Я разобью себе голову об эту стену…
Она так просто это сказала, что он понял бесполезность своих слов. Гнев охватил его. Красное облако застлало ему глаза.
— Хорошо! — крикнул он. — Я тебе покажу свою власть. Видишь это окно? Оно выходит на тихий заброшенный двор. Если Гликерия через час не принесет твоего согласия, то двор этот осветится светом факелов и рабы мои устроят помост. Там воздвигнут крест. Видела ты когда-нибудь человека на кресте. Слышала ты его стоны, когда ему вбивают гвозди в ноги и руки? Тебе страшно об этом подумать? Ну, так ты увидишь твоего собственного отца на кресте, и когда последний потухающий взор его обратится в твою сторону, то знай, что ты одна будешь виновата в его смерти.
Она стояла, казалось, охваченная ужасом от той картины, что он нарисовал, но потом выпрямилась, гордая и непреклонная.
— Мой отец, — сказала она, — предпочтет лучше умереть, чем видеть свою дочь в объятиях римлянина. И к тому же…
— К тому же?
Она усмехнулась:
— Такого человека, как Иаков бен Леви, брат Иоанна из Гишалы, Веспасиан не даст умертвить ради прихоти одного из вольноотпущенников…
Этерний Фронтон опустил глаза. Она была права. И вдруг взгляд его упал на Тамару. «Вот, что заставит ее покориться…» — подумал он.
Он подошел к двери и, приоткрыв ее, позвал Гликерию. Она тут же подбежала к нему, склоняясь в подобострастном поклоне, ожидая его распоряжений.
— Позови рабов, — приказал он, — пусть захватят с собой плеть. Пошевеливайся! — прикрикнул он на старуху и добавил: — Я решил высечь провинившуюся девчонку…
Посмеиваясь, он стоял в дверях, ждал, когда придут рабы, и, многозначительно ухмыляясь, смотрел то на Тамару, то на Саломею. Наконец раздались шаги и появилось несколько слуг. Этерний Фронтон подошел к одному из них, высокому нубийцу, и что-то стал шептать ему на ухо. Потом рабы быстро вошли в комнату, где были девушки, и держа Тамару за руки, разорвали на ее спине одежду. Нубиец встал около нее, держа наготове плеть.
Этерний Фронтон, подняв руку, спросил Саломею:
— Может быть, ты передумаешь, красавица?…
Саломея кинулась к Тамаре, но ее схватили за руки рабы и отвели в сторону. Этерний Фронтон опустил руку. Нубиец взмахнул плетью. Рассекая воздух, она со свистом опустилась на худенькую, узкую спину девочки, оставляя после удара багровый, сочащийся кровью рубец. Тамара закричала так, что не было сил вынести этот крик.
Саломея, побледнев, крикнула Фронтону:
— Останови его! Хорошо… Я согласна. Останови же его!
Вольноотпущенник остановил нубийца.
— Ты согласна? — переспросил он недоверчиво.
— Согласна… — беззвучно сказала Саломея.
Этерний Фронтон приказал отпустить Тамару и принести ей воды. Потом он подошел к Саломее и, все еще не веря ей, спросил:
— Если ты согласна, то ты выйдешь и к моим гостям? Я прикажу одеть тебя…
Она снова беззвучно сказала:
— Да, я выйду.
Этерний Фронтон вернулся к гостям. Он, радостно потирая руки, вошел в залу, где шел пир. Увидев его, все закричали со своих мест:
— Мы тут сдохли от скуки, пока тебя не было… Куда ты запропастился, мы не знали, куда девать себя, а что если устроить травлю на маленькой арене в твоем саду, при свете факелов, это будет замечательным зрелищем.
Этерний Фронтон гордо улыбнулся:
— Что вы, друзья мои! Все это было бы слишком ничтожно для вашего изысканного вкуса. У меня в руках есть уже первая добыча войны, которая еще только начнется. Иудейка чистейшей крови, молодая, прекрасная, знатная.
— Иудейка! Их можно купить сколько угодно в Риме.
— Но не такую. Ибо Саломея — так ее зовут — племянница самого опасного врага между иудеями — Иоанна из Гишалы.
Услышав имя мятежника, все вскрикнули от изумления.
— Клянусь молнией Юпитера! — подтвердил Фронтон, увидев недоверие на лицах гостей. — Я сказал правду. Саломея, дочь Иакова бен Леви, торговца оливковым маслом, брата Иоанна из Гишалы, появится пред вами и повторит танец, который некогда танцевала дочь Иродиады, чтобы получить голову безумного пророка…
— Вино твое слишком хмельное, Этерний, вот что! — сказал насмешливо один из гостей. — Племянница Иоанна из Гишалы! Твоя фантазия слишком далеко залетает, и мы не можем за ней следовать…
Фронтон сделал знал одному из рабов, и тотчас после того раздвинулась занавеска в конце залы, впуская целую толпу танцовщиц и певиц. Среди них была Саломея. Греческое одеяние облегало ее стройный стан; ее благородная красота проявлялась в полном блеске. Присутствующие приветствовали ее восторженными криками.
Этерний Фронтон с торжеством оглянулся на своих гостей, потом поднялся и пошел навстречу иудейке и театрально склонил перед ней голову, как перед царицей.
— Прости, — сказал он льстивым голосом, — что я решился нарушить твое уединение. Но слава о твоей красоте и твоем очаровании уже перешла за порог твоего тихого покоя и проникла в сердца моих друзей. Я не мог долее противиться их желанию увидеть тебя.
Бледное лицо Саломеи было бесстрастно, как будто эти слова к ней не относились. Только глаза ее медленно поднялись, странно изменившиеся глаза. В них не было жизни, умерло все, что им прежде придавало страсть и живость.
— Чего ты от меня хочешь? — спросила она, губы ее едва шевелились.
Вольноотпущенник усмехнулся. Это было ему знакомо. Все они таковы, а потом…
