Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Глава 102
Вспоминая позднее подробности сна, который ему приснился в лесу, Василько не мог отрешиться от мысли, что вовсе не спал – какая-то неведомая сила заставила его душу оставить тело и перенестись.
Василько закрыл глаза и только утвердился в желании немного подремать, как тут же забылся и оказался в каком-то странном мире. Здесь не было солнца. Здесь было так пасмурно, как бывает душным летом, когда небо затянут грозовые тучи и природа затаится в ожидании грома, молний, ливня. И так же, как и перед грозой, обволакивающая тишина.
Василько оказался среди людей. Он не мог потом припомнить их одеяний (может быть, они были или совсем наги, или одеты в длинные сорочки), но он мог с уверенностью сказать, что его совсем это не занимало. Люди безмолвно ходили или стояли. Он не различал их лиц, но будто чувствовал их душевное состояние. Ему показалось, что все они находились в ожидании чего-то важного, способного решить их будущее.
И здесь Василько приметил донельзя знакомое лицо, обладатель которого отличался от остальных тем, что его не томило ожидание.
– Федор! – радостно воскликнул Василько и поспешил к чернецу.
Федор не сдвинулся с места. Он посмотрел на Василька так, как строгая мать смотрит на своего напроказившего и неразумного сына.
– Федор, разве тебя не убили в Москве? – спросил Василько.
– Как видишь, – отрешенно ответил чернец.
– Где же ты ноне пребываешь? Отчего весточки не подашь?
– Оттуда, где я сейчас пребываю, вести не подашь, – немного раздраженно ответил чернец.
– Неужто ты там? – Василько поднял вверх руку. Чернец неохотно кивнул головой.
– Ну как там? – не унимался Василько, волнуясь.
– Да так, – неопределенно ответил Федор, и Василько не разумел, доволен он либо удручен.
– Ты же должен в раю пребывать? – продолжал допытываться он. Федор вместо ответа укоряюще посмотрел на него.
– Или грехи твои велики? – встревожился Василько, переживая не столько за чернеца, сколько за свое будущее.
– Оказался я там, куда всем добрым людям путь не заказан, – пояснил чернец. Васильку показалось, что он уловил в словах Федора скрываемое довольство.
«Значит, и мне в рай путь не заказан», – облегченно подумал он и спросил, что верно ли хорошо в раю.
Чернец недовольно поморщился. Василька не покидала догадка, что Федор тяготится его расспросов, потому что они заставляли его мыслить и говорить о том, о чем ему не хотелось думать и говорить и что он считал совсем нелепым.
– Ты, наверное, без препон в рай попал? – продолжал допытываться Василько, держа на уме, что и ему придется пройти нелегкое испытание.
– Одно тебе молвлю: не чаял я, в животе пребывая, что так тяжко мне будет пройти через это сито.
«А как же мне тогда? У меня грехов поболее будет. А если Федор согрешил более меня?»
– Ты наших-то видел? – торопливо спросил Василько, опасаясь, что этот насупившийся, озабоченный человек может уйти.
Чернец непонимающе воззрел на Василька.
– Ну, Карпа, Павшу, Аглаю… – пробормотал подавленно Василька.
– Видел, не видел… – недовольно буркнул Федор. – Вы думаете, что мы в праздности пребываем? А у нас то же, что и на земле: борьба с дьявольскими кознями, силами зла.
Федору, видимо, стало неловко за свое раздражение – его жесткий взгляд смягчился. И вдохновленный этим Василько отважился заговорить о сокровенном.
– Ты скажи, поведай, друг мой собинный, как мне душу спасти! – горячо молвил он. – Ибо грешен я, так грешен, что уже не чаю быть в царствии небесном. Грех-то тянется за мной со времен пленения Москвы. Татарин злой обольстил меня, угрозами да побоями заставил выдать на поругание и лютую погибель христиан.
Василько уже было хотел перечислить погубленных им людей (московского князя, его княгиню, жену воеводы Филиппа и детушек ее, прочих именитых хороняк), но это признание показалось ему настолько ужасным, что не повернулся язык. Подумалось, что чернец, прознав о жертвах его малодушия, обругает да проклянет его.
– Уже не один десяток лет пытаюсь добром свою тяжкую вину искупить. Да не знаю, достоин ли вообще прощения; может, все едино заведомо указан мне чистый путь к адским вратам. Ты бы мне поведал, Федор, есть ли у меня надежда?
– Господь милостив. Нет такого греха, которого бы он не простил. Разве что хуление духа святого… Только заслужить прощение надобно. Раскаянием, молитвой, милостыней. Потому не отчаивайся и христианам усердствуй. Господь-то о тебе помнить еще не разуверился. Он и немалое время тебе отмерил для искупления тяжкого греха. Век твой еще не окончен. Ведь Господь каждому человеку свой век отпускает для испытания, души строения. О том человек должен помнить; как должен помнить, что не судья он своему веку, не обличитель, не созерцатель и не хвалитель, что веком своим он торит путь детям и внукам…
Внезапно чернец резко оборотился, словно на чей-то зов, затем опять, но уже беспокойно, посмотрел на Василька и впопыхах заговорил:
– Так что, Василько, уповай на Бога, унынию не предавайся, добродетелью искореняй зло на земле, чтобы нам здесь легче было. И грехи свои тяжкие искупай да новых сторонись. Боюсь я за тебя: больно заносчив ты, больно гордыня тебя обуяла. Своей дорогой к Христу идти хочешь, поучения отцов церкви в сердце не держишь, иерархов сторонишься. Вот что худо…
Голос чернеца стал отдаляться, а его облик тускнеть, исчезать. До Василька все настойчивей доносился зов, который вспугнул Федора. Он показался Васильку странным, потому что звали не Федора, а кликали его.
Глава 103
– Дядя, вставай! Проснись же! – Оницифор все сильнее тряс его за рукав. Василько открыл глаза и увидел перед собой темный лес, потухший костер с раскаленными углями.
– Светает уже, – сообщил Оницифор и показал на небо.
– Побредем, – отозвался Василько, тяжело поднимаясь. – Путь не близок.
Оницифор раскинул тлеющие уголья по мокрой траве. Уголья злобно шипели, испуская дым и чад.
Они пошли вдоль озера, давя и пригибая высокую мокрую траву. Василько, знавший дорогу, шел впереди. Его порты быстро намокли, в сапогах хлюпала вода.
– Как придешь в Москву, иди сейчас же домой да схоронись с женой и детьми у Петра в Богоявленье. Не ровен час, как бы на твое подворье незваные гости не пожаловали, – поостерег Василько.
– А ты нечто в Москву не пойдешь? – подивился Оницифор.
– Нет! Я в свое село пойду.
– Замаешься…
– Господь поможет! Ишь, комарье одолело… Вот кто наш самый лютый ворог, а ты речешь: татары… А все же обидел ты меня! Ох, как обидел! Нет чтобы умолять меня отложить непотребную прихоть. Такую ты мне досаду учинил! Все скажу твоей Олене, как ты хаживал к кривой Фекле похоти ради.
– Когда хаживал? К какой Фекле?
– О том весь посад московский ведает. И ко мне, грешному, приходили добрые люди и сказывали: лезет твой Оницифор каждый Божий день в избу к кривой Фекле и блуду с ней предается.
– Не кривая она, и не Фекла! – вскричал Оницифор.
– А-а! Все-таки похаживаешь, старый хрыч, к чужим женкам, – довольно рек Василько – Попался! Ну, тебе за то на небеси сполна воздадут: как сдерут порты, как отхлещут по голой заднице крапивой. Враз ты кривую Феклу проклянешь да свой похабный нрав в придачу!
– Не ведаю я никакой женки! – в голосе Оницифора слышалось отчаяние.
– Обо мне не спрашивай, – внезапно переменил тон Василько. – И не ищи меня. Я тебя сам найду. А посадским так и скажи: спровадил Василько татарского посла восвояси и вам куны на вспоможение дал. Слышишь меня? Что головой киваешь, словно голодная корова?
– Все сделаю по-твоему, – заверил Оницифор и обиженно засопел.
Они вышли на опушку леса, и перед ними открылось зеленое и чистое поле, полого поднимающееся на гребень холма. Поле выглядело настолько ровным и зеленым, что казалось сотканным преискусной мастерицей.
Василько и Оницифор остановились, хотя никто и ничто их не задерживало. Все вокруг: и ветер, и робкое птичье пение, и раздражавший комариный зуд, и другие сторонние звуки – смолкло в ожидании чего-то донельзя величественного и сущего. Это согласное оцепенение природы, а также открывшийся перед ними простор заставили Василька и Оницифора тоже безмолвно ожидать того, что они уже не раз видели, но не так, в другом месте, и в другом состоянии духа.
Из-за гребня холма показался солнечный круг, который на чистом небе казался ярче и больше. Его золотистые лучи легко пронзили чистый и податливый воздух, упали на землю, коснулись деревьев и украсили их. Весело запели птицы, заиграло красками и заманило зелено поле, оживился лес. Тепло постепенно забило утреннюю свежесть. На душе и у Василька, и у Оницифора стало так хорошо и спокойно, что напрочь забылись усталость, татары и вместе с ними все мирское зло. Будущее представлялось им не иначе, как безмятежным, в добрых трудах и согласии с людьми.
