Лев Толстой - Труайя Анри
Филадельфийская газета «The North American Newspaper» попросила Толстого ответить, на чьей он стороне. Лев Николаевич написал: «Я ни за Россию, ни за Японию, я за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии». Несмотря на такую позицию, бывший офицер с болью переживал поражения своей страны. Журналисту «Figaro» Жоржу Бурдону он признался, что не всегда может встать «над схваткой» и что каждое поражение ощущает собственной шкурой. С первых шагов превосходство японской армии стало очевидным: военные действия развернулись в семи тысячах верст от России, вела туда лишь одна ветка железной дороги, незаконченная и не слишком эффективная, а потому снабжать войска всем необходимым было практически невозможно. Наконец, двадцатого декабря 1904 года, не выдержав натиска врага, Порт-Артур сдался японцам. Узнав об этом, удрученный Толстой сказал, что не так сражались в его время: сдавать крепость, имея боеприпасы и сорок тысяч человек, стыдно!
В дневнике тридцать первого декабря записано: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно. Это патриотизм. Я воспитан на нем и несвободен от эгоизма личного, от эгоизма семейного, даже от аристократического, и от патриотизма. Все эти эгоизмы живут во мне, но во мне есть сознание божественного закона, и это сознание держит в узде эти эгоизмы, так что я могу не служить им. И понемногу эгоизмы эти атрофируются».
В феврале 1905 года русская армия была разгромлена при Мукдене; в мае того же года русский Балтийский флот после изнурительного семимесячного перехода добрался до Цусимы, где столкнулся с кораблями противника, которые были быстроходнее, лучше вооружены. В неравной битве многие русские корабли были потоплены, многие взяты в плен, несмотря на героическое сопротивление. Потери составили более семи тысяч человек. Толстому было и стыдно, и горько, он больше не мог занимать одинаковую позицию в отношении русских и японцев. Он сказал Маковицкому, что русские ему дороже, среди них его дети-мужики, сотни миллионов крестьян оказались связанными с армией и не хотят быть побежденными. Пытаясь объяснить причины этого страшного поражения, Лев Николаевич размышлял в дневнике: «Мне стало ясно, что это не могло и не может быть иначе: хоть и плохие мы христиане, но скрыть невозможно несовместимость христианского исповедания с войной. Последнее время (разумея лет 30 назад) это противоречие стало все более и более сознаваться. И потому в войне с народом нехристианским, для которого высший идеал – отечество и геройство войны, христианские народы должны быть побеждены… Я не говорю этого для того, чтобы утешить себя в том, что японцы побили нас. Стыд и позор остаются те же. Но только они не в том, что мы побиты японцами, а в том, что мы взялись делать дело, которое мы не умеем делать хорошо и которое само по себе дурно». [634]
Продолжая рассуждать, приходит к выводу, что поражение его страны стало следствием избытка материализма, заботы о техническом развитии в ущерб великим истинам Нагорной проповеди. В поисках виновников произошедшего он бессознательно впадает в антисемитизм: «Это разгром не русского войска и флота, не русского государства, но разгром всей лжехристианской цивилизации. Чувствую, сознаю и понимаю это с величайшей ясностью… Разгром этот начался давно: в борьбе успеха в так называемой научной и художественной деятельности, в которой евреи, нехристиане, побили всех христиан во всех государствах и вызвали к себе всеобщую зависть и ненависть. Теперь это самое сделали в военном деле, в деле грубой силы японцы, показав самым очевидным образом то, к чему не должны стремиться христиане, в чем они никогда не успеют, в чем всегда будут побеждены нехристианами…» [635]
Позже он дойдет до утверждения, что вся драма человечества происходит от расового противоречия между Христом и апостолом Павлом: «Мне одно время захотелось написать об этом, о том как было под учение не еврея Христа подвели чуждое ему учение Павла, еврея». [636]
Наконец благодаря вмешательству американского президента Теодора Рузвельта в Портсмуте начались переговоры между Россией и Японией, которые завершились заключением мира в августе 1905 года. Россия теряла Порт-Артур, южную часть Сахалина и отказывалась от своего влияния в Корее и южной Манчжурии. Получив телеграмму с этим известием, Толстой был огорчен и процедил сквозь зубы, что ему стыдно, он всегда надеялся, что русские будут победителями.
Как и следовало ожидать, еще до окончания войны в стране начались трудности. Поражения русской армии высветили легкомыслие правительства и его непредусмотрительность, недееспособность власти, слабость режима, который, казалось, так прочен. Консервативная направленность не соответствовала больше ни реальным нуждам народа, ни устремлениям представителей хорошо образованных слоев населения. На студенческие манифестации, рабочее движение, забастовки в крупных промышленных центрах царь, пользуясь не лучшими советами, отвечал исключительно политическими репрессиями. Подобные меры наведения порядка не только не пугали революционеров, но подталкивали к более активным действиям. Подпольные организации множились, антиправительственные листовки и брошюры наводняли университеты и заводы, покушения на представителей высшей власти потрясали своей смелостью и свидетельствовали о силе и дерзости врагов самодержавия: убийство великого князя Сергея Александровича, московского генерал-губернатора, министра Плеве…
В воскресенье, девятого января 1905 года, тысячи рабочих, ведомые священником Гапоном, двинулись к Зимнему дворцу, чтобы вручить царю петицию с требованием восьмичасового рабочего дня и конституции. Они были жестоко разогнаны войсками, на площади перед дворцом остались убитые и раненые. Выстрелы раздавались до часа ночи. В результате Кровавого воскресенья в оппозицию перешли даже те из либералов, кто пока не решался открыто выступать против Николая II. Возмущение, вызванное за рубежом этой кровавой и бесполезной расправой, способствовало решению революционных вождей немедленно воспользоваться всеобщим недовольством. Продолжились забастовки на заводах, в типографиях, на железных дорогах, бунты в казармах, началось движение в деревнях – крестьяне сжигали имения, двадцать седьмого июня 1905 года восстали моряки броненосца «Потемкин» – они убили нескольких офицеров и повели корабль в Одессу, где шли столкновения между рабочими и войсками. Ответом на действия революционеров стали многочисленные погромы, за которыми стояли черносотенцы.
В октябре началась всеобщая забастовка, жизнь в стране была парализована. Остановилось движение по железным дорогам, не работали почта и телеграф, не выходили газеты, встали трамваи, не было электричества. Под давлением происходящего царь, посоветовавшись с Витте, заключавшим Портсмутский мир, семнадцатого октября издал манифест, провозглашавший свободу совести, слова, собраний, уважение прав личности. Он обещал расширить избирательные права, не принимать законов без одобрения думы. Широкая общественность с энтузиазмом встретила этот документ, умеренные политические деятели – с недоверием, революционеры и ультрареакционеры – с возмущением, хотя причины их негодования были различны. Толстой в ответ на это заметил, что в документе нет ничего для народа. Волнения становились сильнее: стачки, военные мятежи в Севастополе и Кронштадте…
В декабре в Москве вспыхнуло восстание, шли уличные бои. Витте заменили человеком покрепче – Столыпиным. Через полгода была распущена первая Государственная дума.
Эхо этих событий доходило до Ясной Поляны и не могло оставить равнодушным Толстого. Он считал себя сторонником реформ, но жестокость революционеров возмущала его. «Это борьба, осуждение, ненависть, и все это пахнет кровью», – писал он Юшко четвертого сентября 1905 года. Но сам столько раз выступал с нападками на царя и Церковь, что поневоле оказался союзником революционеров, чьи кровавые методы вызывали у него ужас. Сознавая этот факт, пытался оправдаться, после «Одумайтесь!» написал статью «Современные события в России», «Письмо Николаю II» и «Письмо революционерам». И того, и других он убеждал в том, что они напрасно пытаются решить свои разногласия силой, что всякие социальные реформы, которым не предшествовали изменения в духовной сфере, обречены на провал. Ни угнетатели, ни угнетенные не желали его слушать – Толстой обращался в пустоту. Но ему было не привыкать – сколько раз само сознание того, что он одинок в своем мнении, давало ему ощущение правоты и собственного превосходства. Восставший аристократ, богатый утопист, помещик-анархист, радостно порицал как сторонников царя, так и его противников. Не уставал повторять, что все формы правления внушают ему недоверие, поскольку основой для них служит подчинение масс заранее установленному порядку. Марксисты отталкивали его тем, что имели в виду удовлетворение исключительно материальных запросов, что без колебаний прибегали к насилию для достижения своих целей. Монархисты раздражали, потому что выступали защитниками социального неравенства и лжи в религиозной сфере. Либералы вызывали протест своей бесконечной болтовней, тем, что говоря о своей близости к народу, не знали даже, как держать в руках косу. Он спрашивал сына Сергея, который сочувствовал либералам: верит ли тот в способность революционеров ли, монархистов или сторонников конституции решить участь народа? И сам же отвечал, что жизнь только тогда станет лучше, когда каждый человек постарается жить хорошо, не вмешиваясь при этом в жизнь другого.
