А. Сахаров (редактор) - Анна Иоановна
Обед кончился, начинаются пляски, каждая пара свою национальную. Там плывёт лебёдкою русская дева, и около неё увивается соколом её товарищ; за ними ломаются, как одержимые духом, в шайтанской пляске; далее пристукивают козачка или выкидывают журавля. Тут мчатся степным вихрем цыгане: «Эй, жги, говори! эвое, эван!» – и взоры исступлённо-красноречивы, и каждая косточка говорит, каждая жилка бьётся, и грудь душит бурею любви. Но что с княжною Лелемико?.. Она бледнеет. Пляшущая цыганка не мать её, но её напоминает, и это напоминание леденит всё существо Мариорицы. Она старается укрепиться, ищет взорами Волынского, находит и оживает. Между тем цыгане пролетели, голос их отдаётся слабее и слабее, наконец совсем замирает. Новые пары, новые пляски и голоса! И страх и грусть Мариорицы промчались как мимолётные видения.
Великолепный балет! Испытайте задать нам подобный, господа директоры театров!..
Пир кончен, и новобрачные с своим пёстрым многочисленным поездом отправились в прежнем порядке в ледяной дом. Здесь, при звуке труб, литавр и гобой, под хор козлов, быков, собак и ослов, высадили их из железной клетки и отвели с подобающею честию в спальню, где и заперли. Поезд распущен. Часовые приставлены к дому, чтобы влюблённая чета не могла из него освободиться. Каков алтарь Гименею?.. На что ни садятся, к чему ни прикасаются, всё лёд – стены, брачное ложе, утварь, отвсюду пышет на них холод, ближе, теснее, наконец душит, костенит их. Несколько минут утешает их огонь в ледяном камине, на ледяных свечах; но этот фосфорный огонь не греет – вот и он слабее перебегает по ледяным дровам, цепляется за них, бьётся, умирая, исчезает… Холодно, мрачно, как под землёю! Сердце замерло. Сначала молодые силятся побороть холод; то бегают взад и вперёд по комнате, пляшут, кривляются, то кувыркаются, то колотят друг друга. Смех, да и только!.. Нет более сил выдерживать. Стучатся в дверь, стонут, умоляют часовых выпустить их, припадают заочно к их ногам, клянутся по гроб не забыть их благодеяний, обещаются озолотить их. Ничто не помогает. Отчаяние берёт верх. От мольбы переходят к проклятиям: всё проклинают, что только носит имя человеческое; ломают и уничтожают всё, что могут разломать и уничтожить, силятся разрыть стену… наконец, предавшись отчаянию, садятся на постель… Глаза слипаются, дремота одолевает их более и более; смерть уж протягивает на них руки, усыпляет их, убаюкивает сказками, сладкими видениями; ещё одна минута… и они заснули бы навеки. Но утро отрясает уже свои белокурые кудри из-за снежного подзора; начинает светать… К новобрачным входит караульный офицер и, найдя их в предсмертном усыплении, старается их оживить. Их оттирают снегом и относят на квартиру, где помощь лекаря скоро возвращает им жизнь.
В этот день Бирон был чрезвычайно скучен, государыня очень весела, как бы утешаясь победою над своим любимцем и самой собою. Унизительное внимание герцога простиралось почти на каждого из придворных, кроме отъявленных врагов его. Упавший временщик всегда низок.
На следующий день государынею назначено кабинетское совещание по случаю вознаграждения поляков. Твёрдость её делала успехи.
Глава VI
ОПАЛА
Грозой утомлено,
Спит море – тигра сон! не верь ему; оно
Пред новой бурею так страшно помертвело.
В. ТепляковВ полдень, когда кончились совещания, Эйхлер стоял у дверей государынина кабинета. Под мышкою держал он какие-то бумаги. Его, племянника Липмана, его, преданного Бирону, осыпанного благодеяниями герцога курляндского, избрали для доклада о поляках, решённого в государственном Кабинете. Лучшего выбора нельзя было сделать. При этом докладе лукавый ум Эйхлера докончит то, что начали коварство и сила временщика. Тяжкая забота налегла на чело его: по временам трепет губ и рук обнаруживает в нём сильное душевное волнение. То садится он на стул, разбирает бумаги, углубляется в чтение их, с негодованием комкает их в руках, опять складывает; то встаёт, утирает холодный пот с лица, подходит к окну, смотрит на небо, будто с укоризной, то делает разные странные движения, как бы говоря с самим собой. Это уж не тот двусмысленный, сонный Эйхлер, которого вы видели с его дядей в домашней канцелярии герцога, когда они допрашивали Мариулу; это не тот ротозей, который считал на небе звёзды, столкнувшись с кабинет-министром на лестнице Летнего дворца; не тот умышленный разгильдяй, приходивший благодарить своего патрона за высокие к нему милости; это, правда, Эйхлер, племянник Липмана, кабинет-секретарь, но Эйхлер обновившийся. Наружность его благородна, отчётлива; на лице его, во взорах резко написаны намерение, цель, подвиг. В душе его ворочается какой-то демон; видно, что ему надобно разрешиться от него.
– К её величеству! – закричал дежурный паж, отводя дверь кабинета, и указал туда рукою, давая знать, что государыня уже там.
Невольный трепет пробежал по всему составу Эйхлера; он имел только время поднять глаза к небу, как бы умоляя его о чём-то.
Он в кабинете государыни.
Анна Иоанновна сидела за письменным столом; к ногам её, покоящимся на шёлковой подушке, прислонилась отвратительная карлица, которая по временам слегка тёрла их. Этот уродец слыл глухою… Кивнув приветливо кабинет-секретарю, её величество в знак благоволения подала ему свою руку поцеловать.
– Что сделано? – спросила она потом с живым участием.
– Несправедливость восторжествовала, государыня! Все члены подписали вознаграждение, кроме кабинет-министра Волынского. Он один не изменил ни себе, ни правде: одушевлённый любовию к отечеству и преданностью к вашему величеству, он один защищал её горячо, благородно, как истинному вельможе следует. Каждое слово его, подобно огненному мечу ангела, карателя зла, падало на сердца его противников; сильные доводы его заставили их умолкнуть. Но герцог уже наперёд подписал своё мнение, и все молча, страшась ужасных гонений, подписали за ним свой стыд и унижение России. Простите мне, ваше величество, если я, увлечённый любовью к правде, к пользам вашим и России, слишком смело изъяснился.
Эйхлер говорил с горячим чувством; слова его излетали, как молнии; когда он кончил, по его лицу катились слёзы.
Кто бы мог подумать! Эйхлер? Племянник Липмана, его сотрудник, клеврет и наследник, пестун злодейских замыслов Бирона?..
– Ты?.. Плачешь? – сказала изумлённая государыня. – Ты, любимец герцога?
– Ах! Ваше величество, если бы вы знали, чего стоила мне эта любовь!.. Теперь, когда она не нужна мне более, в эту решительную минуту, когда я могу всё потерять от вашего гнева и всё приобресть от ваших милостей, я признаюсь, что моя преданность к герцогу была только личина. Скидаю эту личину, достигнув своей цели: открыть вашему величеству всю истину. Ненавижу Бирона, который угнетает моё второе отечество, покрыл кровавым струпом народ русский и бесславит ваше царствование; ненавижу его милости, презираю их. С тех пор как я узнал всё благородство души Волынского, я предался ему безгранично, как друг, как сын его. Ему это неизвестно; он даже считает меня в числе своих врагов. Вот моя исповедь, государыня! Предаю вам всего себя.
– Чудные вещи слышу я!.. Чему и кому верить?.. – произнесла Анна Иоанновна, качая головой; потом взяла бумаги из рук Эйхлера, читала их про себя, перечитывала и долее всего останавливалась на мнении Волынского, которое состояло в следующих выражениях: «Один вассал Польши может изъявить своё согласие на вознаграждение, но русский, храня пользы и честь своего отечества, как долг велит истинному сыну его, не даст на сие своего голоса».
Пока государыня читала бумагу и озабоченный Эйхлер следил её взоры, карлица ускользнула из-под стола и скрылась.
– Вассал? Это, однако ж, грубо!.. – сказала государыня. – Разве он не мог употребить других выражений?..
– Не вините его, ваше величество, за то, что он для пользы России и чести вашей увлёкся благородною пылкостью своего характера и не взвесил как должно слов своих. Эти же слова произнёс он некогда самому герцогу и ныне хотел быть верен себе и на бумаге, которая пойдёт к потомству. Герцог тогда же сильно чувствовал своё оскорбление: зачем же не жаловался вашему величеству? Оттого, что сам связан был по рукам и ногам ужасною смертью Горд…
Анна Иоанновна замахала рукой.
– Не говори мне про это… Мне всегда дурно делается, лишь только я об этом вспомню.
– Запутанный, он искал средств погубить кабинет-министра в глазах вашего величества. Случай скоро представился – любовь к княжне Лелемико. «Государыня не надышитна неё – вот точные слова герцога моему дяде, – государыня лелеет её, как своё дитя, своё утешение, свою любимую игрушку. Надо воспользоваться этою страстью, помогать ей, скрыть от княжны, что Волынский женат, облегчить им переписку, а там, когда он погубит её и будет пойман, довесть всё до сведения государыни. Она разгневается… и тогда голова его в наших руках». Так и делал герцог, верный своему плану. Не он ли перехватывал письма к Волынскому жены его и письма любовников? Первые сжигал, другие доставлял по принадлежности. Не он ли ввёл цыганку во дворец и к вашему величеству, как знаменитую гадальщицу, чтобы она могла удобнее передавать тайные послания? И если любовь княжны и кабинет-министра привела их на край пропасти, виноват один герцог.
