А. Сахаров (редактор) - Иоанн Антонович
Тихон приседает, оглядывается во все стороны, его бритое лицо покрывается гусиной кожей от страха, даже пуговицы на его лакейской куртке как-то бледнеют, он быстро-быстро крестится:
– Господи, господи, упаси нас от очередных переворотов! И так эти прекрасные перемены осточертели. При Петре Третьем выплачивали жалованье серебряными деньгами, теперь – суют медяшки. Ещё какой-нибудь переворот – и совсем перестанут платить! Пусть уж так, как есть!
Лакей как лакей.
Сомнения лакея.
Касаткин поуспокоился и рассказал Мировичу сказку, сказку лакея.
Был в Египте самый страшный фараон.
Народы Египта носили цепи и рыдали.
Много-много лет полиция не фиксировала ни одной улыбки.
Слева и справа от Нила ничего не осталось – лишь слёзы и муки.
Душевное состояние у всех было самое худшее, и только одна старушка, самая старая старушка во всей вселенной, ходила в храм бога солнца Ра.
Она ходила и хохотала в храме. По нескольку часов.
Она молилась за здоровье и за продление срока жизни жуткого фараона.
Фараон слышал краем уха: народы его ненавидят. Это совсем не расстраивало тирана, но интересовало в некоторой степени. Заинтересовала его и старушка.
Фараон спрятался за жертвенным камнем, и, когда старушка перестала хохотать и молиться, когда она подобрала свои тяжёлые цепи, чтобы уйти восвояси, фараон встал и спросил.
Он сказал:
– Скажи, пожалуйста, красавица, почему весь народ меня ненавидит, а ты молишься за моё здоровье с таким хорошим хохотом?
Старушка ничуть не смутилась и не испугалась. Она сказала:
– Слушай. Я знала твоего прапрадеда, прадеда, деда и отца. Я видела, как управляли они по очереди Египтом. Таким образом, я пережила четырёх властителей. И каждый из них был хуже предыдущего. Всё хуже и хуже. Теперь ты – пятый. Ты, безусловно, самый скверный. Потому-то я и молюсь, чтобы ты как можно дольше прожил на свете, потому что думаю: кто же, в таком случае, будет после тебя? Казалось бы, хуже быть не может. Но так думают только глупые народы. А я знаю: нет пределов человеческой злобе. И я знаю: если ты умрёшь – будет ещё хуже.
Египетская мораль.
Если челядь напоена таким мёдом премудрости, то чего же ожидать от остальных.
И Мирович совсем один приступает к исполнению заманчивого замысла.
Двадцатого июня 1764 года Екатерина уезжает в путешествие по Лифляндии.
Она уже две недели путешествует. Заговор нужно приводить в исполнение в её отсутствие.
Мировичу не терпится.
По графику его караул – в ночь с 7 на 8 июля. Мирович просится в караул 4 июля. В ночь с 4 на 5 июля, в ночь с субботы на воскресенье, весь Петербург пьянствует. А когда Петербург пьян, все антиправительственные действия воспринимаются, под влиянием алкоголя организм человека настроен антидеспотически.
Мирович в крепости. У него команда – 38 солдат.
Вечер 4 июля. Мирович ходит по крепости. Он старается определить на глаз: где окошко «безымянного колодника нумер первый»? Никто не знает, в какой камере Иоанн Антонович. Знают Власьев и Чекин. Но узнавать у них – нелепо. Они – личные телохранители императора. У них – служба, тайна.
Солнце гаснет поздно.
Последние муравьи уползают в щели крепости. Неподвижные мухи – на потолках. На Неве уже потемнели разводы от рыбы. Спят птицы, спит Петербург.
Мирович возвращается в кордегардию. Он пересматривает манифесты, написанные собственной рукой, – фальшивки. Именем Екатерины II, именем Иоанна Антоновича. Всё правильно, всё убедительно. Никаких описок, никаких недоразумений. Сердце бунтовщика бьётся спокойно. Его ожидает удача.
Он занавешивает окно голубым кафтаном от комаров, от мух, от постороннего глаза. Вызывает своего вестового Писклова. Объясняет ситуацию.
– Бунт! – говорит Мирович, и его цыганские глаза пристально изучают лицо Писклова, гипнотизируют. – Всё! – говорит Мирович, отпуская Писклова. – Потом ты будешь майором!
Писклов согласился.
Мирович вызывает трёх капралов: Андрея Кренёва, Николая Осипова, Абакума Миронова. Капралам он обещает: «Потом – подполковниками!»
Он вызывает остальных. Поодиночке. Он сулит им блестящее будущее. Он осыпает их орденами, одаривает именьями, присваивает звания. Он их провоцирует: все согласны, а вы? Солдаты вы, товарищи по оружию или сопливые трусы?
Солдаты отвечают по прусскому уставу:
– Если все согласны, и бунт будет, и я – последний, – присоединяюсь.
Полутьма в комнате.
Глухо в крепости.
На крепостной стене стоят фонари.
На небе нет звёзд. Не темно и не светло. Белые ночи. Белая тьма.
По стене, как по луне, ходит часовой и кричит время от времени, чтобы не уснуть, и голос его раздаётся еле-еле, как в высоте, в безвоздушном пространстве:
– Слу-шай!
Всё хорошо, всё просто, солдаты согласны, жарко, сыроватый воздух, летом в Петербурге не бывает темно, только туманно, воздух сыр и туманен, Мирович лежит на кровати, голубым пламенем мерцают свечи, нужно встать и отдать две-три команды, всё произойдёт, успех.
Часы бьют полночь. Пол-ночь.
Часы бьют час. Груст-но.
Часы бьют четверть второго. СТУК В КОРДЕГАРДИЮ! Мирович вздрагивает, вскакивает. Передвинул на столе пистолет.
В дверях фигура.
– Кто ты?
Это фурьер Лебедев. Он рапортует:
– Комендант приказал пропустить из крепости гребцов.
– Пропустить!
Лебедев поворачивается на каблуках, уходит (дверь открыта) в пустоту (дверь закрывается).
Мирович вытаскивает шпагу из ножен, протирает её суконкой, опускает шпагу на стол (чтобы не услышали, чтобы не зазвенела!), теперь на столе пистолет с пулями, шпага (поблёскивает!) и подсвечник с тремя простыми свечами.
Мирович улыбается самому себе, он рассеян, он гасит одну из трёх свечей (фитилёк давит пальцами, фитилёк мнёт), он отодвигает подсвечник на край стола, от себя, поближе к двери, чтобы свет свечей освещал вошедшего, чтобы кровать подпоручика оставалась в тени, невидимка. Актёр играет с самим собой в опасность.
Часы бьют половину второго.
Стук.
– Кто ты?
Опять Лебедев.
– Комендант приказал пропустить в крепость гребцов и канцеляриста.
(Кан-це-ля-ри-ста!)
– Пропустить! – Мирович подписывает пропуск на том краю стола, где свечи.
Больше ни слова.
Часы бьют без четверти два. Опять Лебедев.
– Комендант приказал пропустить из крепости гребцов и канцеляриста.
Мирович подписывает пропуск.
(Греб-цов-и-кан-це-ля-рис-та!)
И вдруг! одна мысль! одна-единственная:
«Предательство».
Мирович уже семнадцатый раз на карауле в крепости.
Лебедев стучит по каменной лестнице каблуками, каблуки стучат всё тише и тише, как часы, которые останавливаются, как ос-та-нав-ли-ваю-щие-ся часы.
Случайность? Один час – три пропуска. Такого ещё не бывало. Ни в крепости, ни в Петербурге никаких чрезвычайных происшествий. Значит, комендант знает о заговоре, узнал! Солдаты рассказали! Бередников отсылает канцеляристов в Тайную канцелярию! С доносами на Мировича! Больше для торопливости нет причин!
Мировичу не страшно, он играет с самим собой в страх.
Он лежит в ботфортах и слушает часы. Часы тикают. Часы бьют два раза.
Мирович вскакивает. Не одевается. Как в романах про венецианские приключения, подпоручик хватает шарф и шляпу, оставляет пистолет и шпагу, чтобы случайно вспомнить о них и возвратиться, на лестнице вспоминает и возвращается, распахивает двери, чтобы погасли свечи, одна свеча гаснет, одна не гаснет, колышется огонёк, на столе блестит шпага и – тусклый пистолет, Мирович хватает пистолет и шпагу, локтем смахивает на пол свечу, свеча на лету гаснет, Мирович бежит вниз по лестнице, перепрыгивая в полутьме через ступеньки, ни о чём он не думает, он думает вот о чём: хорошо, что он знает все ступеньки, не спотыкается, – вниз, в солдатскую караульню, он кричит в караульню, в пустую, пьяную полутьму:
– К ружью! К ружью!
Он стоит на лестнице (казарма, камни!) – и тяжело и легко дышит.
Темнота, в темноте вспыхивает огонёк, трепещет маленькая, как пальчик, свечечка, она мелькает и падает на пол, на каменный пол (каменного цвета!), вспыхивает тряпка (ружейная промасленная тряпица!), чья-то волосатая рука бьёт по тряпке пустым сапогом, стучит железо и дерево, бормотанье, блестит множество пуговиц.
Мирович истерически плачет, без слёз, его просто лихорадит: началось!
Солдаты уже унесли ружья, убежали. Мирович без мундира, шляпа упала на лестнице, укатилась (куда-то!), серебряный парик порвался, висит на последней шпильке, ползёт по шее, над глазами перепутались волосы (цыган! кудри!), в крепости туман, тёплый, светлый, июльский.
– Ружья! пулями! заряжай!
Солдаты заряжают.
Туман совсем не рассеивается и не рассеивает звуки: шомпола и замки звенят в тумане.
Мировича вдохновляет этот оркестр, он уже – на сцене – главный герой. Он отдаёт приказания бешеным голосом, жестикулирует, а рукава красной сорочки болтаются на локтях.
