Юрий Тынянов - Пушкин. Кюхля
Мишель, самый младший, иначе относился к строю и к остротам. Он любил играть в слова и в солдатики; каламбуры его имели успех. Он вовсе не стремился, как Николай, быть везде первым, но просто любил фарсы и фронт. Ровный фронт марширующих солдат приводил его в радостное исступление. Самое высокое понятие имел он о военном чине. Звание начальника полка, бригады, а тем паче корпуса, гораздо больше льстило его самолюбию, чем великокняжеский сан. Он не постигал, как все в России не идут на военную службу. Он был настоящим гвардейцем. Перед фронтом был беспощаден, одним своим видом наводил страх, но вне службы любил быть нараспашку, говорил каламбуры и ухаживал за фрейлинами. Николай, которому глубочайшие познания Мишеля относительно артикула и его каламбуры не давали спокойно спать, постепенно от него отдалялся. Константин же откровенно ненавидел Николая и издевался над ним. При проездах Николая через Варшаву он оказывал ему царские почести. Когда тот, выходя из себя, указывал ему на неприличие этого, Константин, хохоча, говорил: «Да это все оттого, что ты – Николай, царь Мирликийский». Остроты и каламбуры, «фарсы» были в ходу у всех трех братьев.
Об отречении Константина и о том, что наследником назначил Александр Николая, – Николай знал еще в 1819 году, а Михаил узнал в 21-м.
Теперь Мишель жил в Варшаве у Константина в Бельведере. Покои его отделялись от покоев хозяев одной только комнатой. Уже несколько недель с Константином творилось что-то неладное. Он задумывался, серые щеки его вспыхивали, и часами он ходил, сгорбясь, по комнатам. Потом, точно отогнав навязчивую муху, он вскакивал, ерошил волосы и быстро уходил. Он даже часто не выходил к столу. Мишель иногда спрашивал:
– Что с тобой?
Константин отвечал неохотно, отрывисто:
– Нездоровится.
Потом Мишель начал замечать, что к брату все время приезжают фельдъегери из Таганрога.
– Что это значит? – спрашивал он брата озадаченный.
– Ничего важного, – отвечал Константин равнодушно. – Царь утвердил награды, которые я выпросил разным тут дворцовым чиновникам.
Константин Александра всегда называл в разговоре царем.
25 ноября, под вечер, Константин заперся у себя в комнате с только что приехавшим фельдъегерем. Потом дверь быстро, со стуком отворилась, и он закричал хриплым голосом:
– Мишель!
Мишель быстро накинул сюртук и побежал к брату. Тот стоял посреди комнаты сгорбившись, с мутными глазами. На лице его был серый румянец.
– Maman? – спросил Мишель, думая, что мать умерла.
– Нет, слава Богу, – сказал, приходя в себя, Константин, – царь умер.
Братья заперлись.
Константин, ходя по комнате широкими, угловатыми шагами, говорил отрывисто и смотрел на брата сурово.
Он свыкся с мыслью о том, что ему не быть на престоле, но в последнюю минуту ему было все-таки жаль от него отказаться. Власть пугала его и вместе манила.
Смотря пристально и осторожно на Мишеля мутными глазами, Константин говорил тихо:
– Все-таки надобно отказаться. Меня не любят. В гвардии брожение. Вот у меня рапорта лежат. Со мной отцовская история повторится. Лучше в Варшаве сидеть, по крайности спокойнее. Матушка притом же всегда была против меня.
Мишель сказал осторожно, прищурясь:
– А с отречением давнишним как обстоит?
Константин круто остановился перед ним.
– Ничего официального, – быстро и грубо сказал он. – Манифест не опубликован.
Тогда Мишель задумался.
– Отчего ты думаешь, что тебя не любят? – спросил он. – От тебя уже отвыкли в Петербурге.
Константин ходил по комнате. Потом, как бы очнувшись, он сказал со вздохом, не глядя на Мишеля, заученные слова:
– Нет, нет, я отрекся от престола, в намерениях моих ничего не переменилось. Воля моя – отречься от престола.
Мишель взвешивал, думал, соображал. Так прошла ночь. Было пять часов. Константин сел писать письма матери и Николаю. Два официальных и два простых, частных: матери длинное, Николаю короткая записка. Он писал, зачеркивал, придумывая наиболее осторожные слова и выражения. Мишель помогал ему. Над официальным письмом Николаю Константин надписал: «Его императорскому величеству». Письмо было уклончивое. Константин просил оставить его при прежде занимаемом месте и звании. А оставаться в звании генерал-инспектора всей кавалерии (таково было звание Константина) можно было, будучи и царем. Потом, поглядев на Мишеля, Константин сказал:
– Все-таки ты сам поезжай с этими письмами. Готовься сегодня же ехать.
Он вскинул на брата глаза.
– Ты посмотри там, – сказал он что-то неясно. – Ты отдай письма, – поправился он.
Наступило утро. Утром нужно было объявить о смерти царя. Константин сказал Мишелю нерешительно:
– О происшедшем знать в народе не должны. Свите сообщить должно.
Он созвал самых близких своих подчиненных. Они, впрочем, давно уже знали, в чем дело. Хитрый Новосильцев сказал деловито и как бы обмолвившись:
– Ваше величество, мы явились.
Константин притворился, что не слышит. Не глядя на свиту, сгорбленный, с румянцем на щеках от бессонной ночи, он начал говорить, запинаясь:
– Государь скончался. Я потерял в нем друга и благодетеля. Россия – отца своего.
Константин никогда не говорил об Александре: брат.
Потом он увлекся. Он начал выкрикивать одну за другой фразы, как бы не понимая слов:
– Кто нас поведет теперь к победам? Никто. Россия пропала! Россия пропала! – Последнюю фразу он заладил и повторил механически несколько раз.
Один свитский генерал задумал выслужиться.
Он выступил вперед и сказал с глубоким поклоном:
– Ваше императорское величество, Россия не пропала, а напротив, приветствует…
Константин затрясся и побагровел. Он испугался необычайно. Он бросился на остолбеневшего генерала, схватил его за грудь и закричал бешено:
– Да замолчите ли вы!.. Как вы осмелились выговорить эти слова!! Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся?
И, отступив на шаг, он схватился за голову и начал бормотать:
– Вы знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь, в кандалы сажают?! – И уже несколько отдышавшись: – Извольте идти под арест и отдайте вашу шпагу.
Мишель посмотрел выразительно на брата. Константин пристально вдруг всех оглядел и, согнув голову, прошел в свой кабинет. Мишель последовал за ним.
Граф Курута, хитрый грек, самый близкий к Константину придворный, сказал растерянному генералу:
– Да какое вам, мон шер, дело до этого? Россия пропала, ну Христос с ней. Пусть пропала! На словах все можно сказать, но к чему тут было возражать!
Кругом расхохотались.
В тот же день Мишель выехал в Петербург.
II
Рылеев лежал в постели бледный и сумрачный, с компрессом на горле. Он только что проснулся. К нему вбежал Якубович. Якубович не был похож на себя, брови его были сдвинуты, глаза дики.
– А, – закричал он, – ты еще спишь? Что ж, радуйся – царь умер. Это вы его вырвали у меня!
Рылеев вскочил с постели и спросил тихо:
– Кто сказал тебе?
– Бестужев, он знает от принца.
Якубович вытащил из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии.
– Восемь лет носил я это на груди, восемь лет жаждал мщения. Все бесполезно. Он умер.
Он изорвал бумагу и убежал.
Рылеев заходил по комнате.
Все планы рушились.
12 марта 1826 года должен был быть двадцатипятилетний юбилей царствования Александра. К этому дню уже начинали готовиться, на этот день ожидался высочайший смотр войск третьего корпуса. В третий корпус Александр перебросил в двадцатом году семеновцев. Третий корпус был весь в руках у Пестеля. Александр должен был быть убит в день смотра. Были уже заготовлены две прокламации – одна к войску, другая к народу. Третий корпус должен был двинуться на Киев и на Москву. По пути к нему примкнут все войска, в которых кипел дух возмущения. В Москве восставшие войска потребуют от Сената преобразования государства. Остальная часть южного корпуса займет Киев и в нем утвердится. Он, Рылеев, с Трубецким в то время поднимут гвардию и флот, покончат со всей царской фамилией и предъявят вместе с третьим корпусом то же требование петербургскому Сенату. Смерть Александра все переворачивала вверх дном.
В дверь осторожно постучались.
Вошел Трубецкой, вкрадчиво и медлительно.
Он был тих и осторожен – два качества, которых не хватало Рылееву, и поэтому он казался Рылееву сильным.
– Ну, все кончено, государь не существует. Только что пропели херувимскую, начальник гвардейского штаба подошел к Николаю, шепнул ему что-то на ухо; Николай потихоньку вышел, и все за ним поехали во дворец. Теперь присягают Константину. Присяга пока что идет гладко.
Рылеев все еще прохаживался по комнате, приложив руку ко лбу.
Он ничего не говорил.
– Впрочем, это не беда, – медленно говорил Трубецкой, – вся сила у южных членов. Они подымутся, каждый день должно ожидать этого. По всему видите, что обстоятельства чрезвычайные и для наших видов решительные. Должно быть наготове.
