Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Эй, брат, — негромко крикнул он, чуть коверкая слова, — помощь к ярыжке этому подоспела! Что делать будем?

Вчерашний охранник повернулся назад, и в этот момент ключарь умудрился ткнуть прутьями метлы ему в лицо. Тот бешено взревел и коротким, резким движением вырвал метлу из рук ключаря, а потом без замаха с такой силой врезал ему черенком по макушке, отчего тот беззвучно рухнул в снег, словно подкошенный. Сам же он развернулся к игумену и раскатистым голосом спросил:

—

Ну что, пришла пора и с тобой поквитаться?

—

За что поквитаться? Чего тебя не устраивало? Живете на всем готовом, в храм вас на вороной кобыле не затащишь, а все одно неладно! — попытался он урезонить несговорчивых драчунов, а сам меж тем тихонько пятился назад.

Аввакум и прибежавший за ними прислужник тоже невольно сделали несколько шагов подальше от разбушевавшихся буянов. И неизвестно как бы обернулось дело, если бы не широкоплечий послушник, что, судя по всему, не имел ни малейшего желания вступать в драку, преспокойно направился к открытой двери погреба, нырнул туда и вскоре вышел наружу, неся под мышкой небольшой, но вместительный бочонок, скорее всего, с вином для причастия.

—

Да плюнь ты на них, Андрюха, — крикнул он своему другу, — айда лучше вино пить! Вон его сколько, нам с тобой хватит, — выразительно хлопнул он широкой пятерней по дубовой стенке бочонка.

—

И впрямь, чего о них руки марать, нам они не помеха, — отвечал тот, кого он назвал Андрюхой, и они дружно без оглядки зашагали в сторону братского корпуса.

—

Остановитесь, братья, — крикнул им вслед Анастасий, — не берите греха на душу, Бог вам того не простит!

—

А ты помолись за души наши многогрешные, — ехидно ответил широкоплечий, — чем тебе еще тут заниматься, как не молитвы читать.

—

Помолюсь, братья, помолюсь, только верните вино монастырское обратно.

—

Ага, дождешься, — ответил, не поворачивая головы, один из них, и они скрылись за углом монастырского храма.

Анастасий постоял в растерянности некоторое время, подошел к пришедшему в себя эконому-ключнику и, ни к кому не обращаясь, негромко произнес:

—

Такие вот дела, брат… Нет моих сил больше терпеть этакое, а куда деваться? Такой мне, видать, крест выпал… Ой, Господи, спаси и защити!!!

Ключник, охая, поднялся, держась за голову, снял с пояса связку ключей и швырнул ее прямо в снег, а потом заверещал срывающимся голосом:

—

Снимайте меня с этой проклятой должности, ваше преподобие! Не ведаю, как жив остался, а в другой раз так и вовсе башку оторвут. Не хочу! Не буду! — И он, всхлипывая, кинулся в сторону братского корпуса.

Игумен вздохнул, наклонился, поднял ключную связку и растерянно глянул по сторонам. Вокруг уже никого не осталось, лишь в стороне стоял внимательно наблюдающий за всем Аввакум да молодой послушник, не зная, как ему быть, переминался с ноги на ногу.

—

Держи, — сунул ему в руки ключи настоятель, — привыкай к должности, а там поглядим… — И, перекрестившись на купол храма, опустивши голову, побрел в свои покои.

Послушник же так и застыл с ключами в руке, не зная, что с ними делать. Потом вдруг неожиданно приосанился, несколько раз кашлянул, победоносно глянул по сторонам и полез в погреб, давая тем самым понять и себе самому и всем прочим, что он теперича лицо должностное и ответственное.

Аввакум же усмехнулся в усы, оценивая все увиденное, подумав в который раз: «Да, порядочки тут, не приведи господи. Содом и Гоморра, иначе не скажешь. Вертеп, а не обитель Божья…»

Никогда прежде не приходилось ему даже слышать, чтоб в каком-нибудь из монастырей монахи вдруг вышли бы из-под подчинения настоятелю. Но, видимо, тут, в Сибири, все было иначе, не так, как под Москвой или Нижним Новгородом. И неожиданно ему в голову пришла крамольная и дерзкая мысль, что, довелись ему подольше здесь задержаться, он сумел бы склонить этих непокорных людей на свою сторону и внушить им неприятие Никоновых новин. А уж потом, когда они станут послушны его воле, собрать в монастырских стенах несколько десятков человек из отставных ратников и, изготовившись к обороне, объявить о своем неподчинении патриарху… А если разжиться пушками, пищалями и запастись провизией, то продержаться так можно несколько месяцев, а то и больше. И отправить ходоков в окрестные селения, чтоб шли в монастырь для защиты старой веры. Вот тогда всколыхнется вся Русь, и народ восстанет против ненавистного Никона, царь прислушается к ним и отринет от себя патриарха, призовет его, Аввакума, к себе и… Что будет дальше, на то у него уже не хватало фантазии, да и неважно, что будет. Главное — поднять народ, а там как Бог даст…

Только вот здесь, где монастырские стены сложены хоть и из толстых, но древесных бревен, способных загореться даже от малого огня, вряд ли удастся продержаться долго. Да и народец в Сибири, как он понял, может не принять его призыв. Зато на Волге, близ Москвы, на Севере и народ более восприимчив к подобным призывам и многие монастыри имеют каменные стены. У него даже голова закружилась, когда он представил себя на стене с иконой в руках в окружении вооруженных сторонников. Но он понимал, что это всего лишь мечты, о которых лучше пока молчать и продолжать вынашивать планы неподчинения патриаршей власти.

Ему вспомнились слова Марковны, когда они собирались в дорогу: «И в Сибири люди живут… Бог даст, и мы не пропадем». Рано ему еще с миром прощаться. В свои тридцать с небольшим у него еще все впереди.

«Возраст Христа, — подумал он, — и в Сибири найду учеников, кто со мной до конца пойдет не только против Никона, но и против тех, кто с ним заодно. Они еще там вспомнят протопопа Аввакума, пожалеют, что не прислушались к словам моим. Не знают, с кем дело имеют. Вот отсюда, с Сибири, всю Русь подниму и вверх тормашками поставлю! Сил не пожалею, чтоб устроить им жизнь веселую», — злорадно размышлял он, хотя и не знал, с чего начать, чтоб свергнуть ненавистного патриарха, отомстить ему за ссылку и за все унижения. Зато он твердо знал одно: ни за что не смирится со своей участью и, чего бы ему не стоило, жизни не пожалеет, но докажет свою правоту.

Но пока что до этого было далеко, требовалось еще вернуться живым и здоровым обратно из Сибири, а уж там…

Тут ему вспомнился недавний разговор с настоятелем о присланных из Москвы переписчиках, и он решил немедленно нагрянуть к ним, чтоб своими глазами убедиться, чем они там заняты. Небольшой сруб об одно оконце он нашел без труда, поскольку туда вела едва заметная тропинка, и видно было, что мало кто из посторонних заглядывал к занятым тайной работой инокам. Неказистое сооружение, больше похожее на сторожку, находилось в стороне от остальных монастырских строений, на самом речном обрыве.

Когда Аввакум подошел к двери, то, к своему удивлению, увидел, что она наполовину открыта. Он вошел внутрь и увидел посреди небольшой комнатки длинный стол, покрытый холщовой скатеркой, а на нем перевернутую склянку, разлитую тушь для письма, и по всем углам тесного помещения валялись разбросанные как попало чистые бумажные листы хорошей выделки, наверняка дорогие, как отметил для себя Аввакум; там же, на полу и на столе, виднелись порванные в клочья листы, исписанные ровной вязью; и даже перья для письма были поломаны пополам, что делало их совершенно не пригодными для дальнейшего употребления. И… ни одного человека внутри. Он глянул на пол и в ужасе сделал шаг назад, потому как близ стола виднелось бурое пятно застывшей крови.

«Господи, спаси и помилуй!» — перекрестился Аввакум и ринулся вон, больно ударившись головой о низкий дверной косяк. Не помня себя, добежал до кельи настоятеля и ворвался к нему, словно следом за ним гналась стая волков. Анастасий сидел степенно за столом и как раз просматривал листы с исправленными текстами богослужебных книг, на которые Аввакум не так давно обратил внимание.