Алексей Мильчаков - Вятские парни
Тогда шли и шли по улицам города колонны новобранцев. С приятелями он бегал на вокзал к эшелонам, бывал и на молебнах в Александровском соборе. Все луковицкие дружки-приятели говорили о войне, мечтали о подвигах, мастерили пистолеты и уходили в Колотихинский овраг расстреливать гнилые пеньки.
По ночам он часто видел себя в офицерской шинели, перетянутой ремнями. Кровавые вспышки, грохот разрывов, свист пуль и осколков. Его солдаты прижались к стенке окопа, и надо идти на врага. И вот он бросается вперед в грохочущий, грязно-кровавый ад. Поворачивается к солдатушкам, потрясая револьвером: «Братцы, вперед!» — кричит он и не видит, но чувствует, как весь его взвод бросился за ним. За спиной вырастают крылья. Он прыгает в немецкий окоп и скручивает руки немецкому полковнику… Потом он — перед строем, и седой генерал, поцеловав его, прикрепляет ему на грудь Георгиевский крест… И почему-то рядом с генералом стоит Наташа и смотрит на него яркими восторженными глазами…
Сон повторялся так часто, и волнение, пережитое во сне, было так остро, что даже среди дня Колька видел эти картины четко — не как в кинематографе, а гораздо реальнее и объемнее.
Гимназисты младших классов шушукались в коридорах, под лестницей, в темных углах, и было ясно: они собираются бежать на фронт.
У Кольки тоже не раз появлялась эта мысль. Но тотчас вставало в памяти лицо Игната, все в рыжей шерсти, и слышался его грубый голос. «Э‑э! Война? — говорил он когда-то в артели, — знаем, нюхали! Под Дальним япошку, как вот тебя, вблизи видали! Мы кровь проливай, а баре да хозяева от войны на наших кровях жиреют… А подумайте-ка своей башкой, когда войны-то начинаются? От какой причины? Когда запутается царь-батюшка со своими министрами или другое какое правительство так, что уж никто ничего не понимает, вот тогда и война! Это им одно спасенье!»
Тускнел в душе Кольки порыв, пока не приходил по ночам все тот же знакомый сон…
Тикают часы, из соседней комнаты доносится мягкий храп Тихона Меркурьевича. На кухне шипит примус: Марина Сергеевна готовит ужин. Звон кастрюльки, стук ножа и запах картошки вызывает противное нытье в желудке. Колька уже не пытается зубрить грамматику, он глотает голодную слюну.
В магазинах и на рынке все начало постепенно дорожать, и Марина Сергеевна стала рассчитывать каждый грош. Вместо растегаев на обед подавались картофельные или морковные котлеты, а на первое пошли овощные супчики.
К Ганцыревым иногда заходили Аркаша с Женей или Федос, нечасто наведывались братья Сорвачевы. Братья рассказывали о работе в своих мастерских, вспоминали Афоню Печенега, от которого не было никаких вестей. От Мити Дудникова тоже не было писем.
Как много разных событий вобрало в себя минувшее лето. И футбольная команда луковчан крепко сдружила всех, хотя и просуществовала недолго, и теперь осталась хорошая привычка изредка встречаться друг с другом, посидеть, поговорить.
В свободные вечера Колька уходил на каток или с лыжами на Колотихинский бугор. Забирался на самую кручу, откуда открывался вид на пустынную равнину спящей реки, на сизо-лиловые дали.
Натянув на лоб ушанку, Колька бросался в свистящую ветром пропасть. Замирало сердце, когда он падал почти с отвесной горы.
Навстречу мчались, увеличиваясь, прибрежные кусты. В просвете между ними белело ровное, как стол, поле.
В который раз невидимая сила вышибала Кольку из лыжных ремешков, он катился клубком или зарывался головой в снег. С минуту лежал, прислушиваясь к ударам сердца. Потом быстро вскакивал, утирал лицо теплой подкладкой ушанки и, разыскав лыжи, плясал, орал в пустынную серую тишину:
— А‑а‑у‑а‑а‑а!
И опять, потея, карабкался на гору. Снова бросал себя в снежную бездну, стараясь устоять на лыжах до конца. Настойчивый, он добивался своего.
В декабре Вятское отделение общества северных охотников объявило по средним учебным заведениям о предстоящих лыжных состязаниях. Были установлены дистанции в одну версту, в полторы и две. Победителям сулили призы — беговые лыжи. Плата за участие в состязаниях — 25 копеек. Запись проводил в гимназии Томеш.
Колька попросил Томеша, и тот охотно включил его в число участников.
— Ганцырев, не забудь натереть лыжи воском.
Колька горько усмехнулся:
— Воск найду, лыж хороших нет.
— Жаль. Дал бы свои, но не имею.
В воскресенье к часу дня у охотничьего домика за слободой Дымково начали собираться лыжники и любители спорта. Поскрипывал под ногами снег. Над заречными соснами висело низкое солнце.
Среди зрителей оказался и Тихон Меркурьевич. Облаченный в видавший виды тулуп, топтался он в подшитых серых валенках на морозце, не выпуская из вида своего первенца:
— Николаш, все ли в порядке? Проверь-ка ремешки! Ну и лыжонки у тебя.
— Все в порядке, папаша. Чего это ты притащился сюда в своей овчинной хламиде? Поп — не поп, бог знает кто.
— Ну, ладно. Как не называй, все равно твой родитель. Как же без моего родительского напутствия побежишь?
— Могли бы дома напутствовать.
— Ишь ты какой! Я припожаловал сюда, чтобы своими глазами увидеть еще, как твою голову увенчают лаврами победителя.
Колька отмахнулся от шутки отца и побежал к старту.
Путь пробега по ровной снежной целине был отмечен елочками и красными флажками.
У стартовой черты уже выстраивались лыжники: гимназисты, реалисты, коммерсанты. Почему-то никого из Колькиных друзей среди зрителей не было… «Так, пожалуй, лучше», — подумал он, не рассчитывая на удачу.
Томеш, в сером теплом пиджаке и вязаном шлеме, с незнакомым суетливым мужчиной, вероятно, из общества охотников, обошли участников состязаний. Поставили каждого на свое место. Оба покосились на Колькины лыжи. Отошли в сторонку.
Томеш посмотрел на часики. Поднял руку… и резко опустил.
Колька сорвался со старта и побежал по сверкающему насту. Начал отставать. Маленькие лыжи кое-где зарывались в снег, почти не скользили. Видя, что его обгоняют, свернул на чужую лыжню. Сразу стало легче. Перед финишем, напрягая все силы, вырвался вперед и оказался первым в беге на меньшую дистанцию.
Тихон Меркурьевич, раскинув полы тулупа, поспешил к сыну с объятиями.
— Поздравляю, поздравляю! Вот оно отеческое-то напутствие. Хе‑хе.
Все трое призеров получили по паре красивых охотничьих лыж. Организаторы соревнования угостили участников бутербродами и горячим крепким чаем.
Известный фотограф Лобовиков снял на карточку всех лыжников и особо — победителей.
Тихон Меркурьевич следовал за сыном до самой пристани. Запахнув тулуп и держа рукава на животе, он семенил по протоптанной тропе, а Колька шел сбоку на новых лыжах, подарив старые дымковскому парнишке.
— Я, брат, победу твою должен сегодня отметить скромным возлиянием. Не могу остаться в долгу у Бахуса, да и намерзся я.
— Где же ты совершишь это, папаша, и с кем? Смотри, не засни в сугробе, как в прошлом году.
— Э… дело прошлое. К Бачельникову пойду. Если чего, так Саня меня доставит. Матери — ни гу‑гу.
У пристани они разошлись. Тихон Меркурьевич повернул налево и по Пристанской улице мимо кирпичных купеческих складов побрел на Кикиморку, а Колька, положив лыжи на плечо, стал подниматься по лестнице на крутую гору.
Он шагал, глядя себе под ноги, через одну ступеньку; только на верхней площадке длинной лестницы остановился отдышаться и вдруг услышал знакомый голос:
— Приветствуем победителя, венчанного лаврами.
Перед ним стояли четыре гимназистки с коньками в руках, и среди них — Наташа.
— Поздравляем, Коля, с победой, — Наташа просто, как бывало прежде, подошла к Кольке, сняла пеструю варежку и протянула ему прохладную руку. — Мы еще на катке узнали о твоей победе и вот решили встретить, поздравить, — непринужденно болтала Наташа.
А Колька смотрел на ее лицо, окруженное выбившимися из-под платка заиндевевшими волосами, и чувствовал, как начинают ярко гореть его щеки, как бьется сердце и язык словно прилип к гортани.
«Что с ней? — подумал Колька с болью и горечью. — Ведь после того случая на реке, когда я держался, как мальчишка, Наташа на меня никакого внимания не обращала. А теперь… что с ней случилось? Надоела блестящая свита модников, и ей снова захотелось пококетничать с простым луковицким парнем?»
Колька шел рядом с Наташей, чувствуя себя неловким увальнем, и в ответ на ее настойчивые вопросы стесненно и односложно отвечал:
— Да, летом работал на пристани.
— Нет, больше за реку мы не ездили.
— Да, в шестой класс перетянулся.
Он не заметил, как и где оставили их вдвоем Наташины подруги. И когда они шли по узкой тропинке между сугробами, сталкиваясь друг с другом плечами, он с каким-то веселым отчаяньем подумал:
«Пусть для Наташи это только игра, кокетство. Пусть так! И все-таки хорошо, что она рядом!»
