Дмитрий Дмитриев - Два императора
— Ваше благородие, — тихо шепнул Щетина своему «барину».
Зарницкий шёл печально, опустив голову, и не слыхал зова своего слуги; думы, одна другой мрачнее, не давали ему покоя.
— Ваше благородие! — повторил денщик.
— Ну, что ты?
— Стало быть, ваше благородие, мы в плен попали.
— Попали, брат Щетина, — со вздохом ответил Пётр Петрович.
— Нехорошо, ваше благородие!
— Что хорошего! Хуже смерти.
— А вы, ваше благородие, не отчаивайтесь, можно побег учинить, — таинственно сообщил Щетина.
— Побег — ну, брат, навряд! Зорко стеречь будут — не убежишь.
— Убежим, ваше благородие, надо только время выждать.
— Ну, станем ждать.
— Император, император! — заволновались вдруг конвойные, завидя Наполеона, ехавшего навстречу пленным.
— Кто из вас старший? — останавливая лошадь, спросил Наполеон у пленных.
Старшим по чину в этой партии пленных был ротмистр Зарницкий; он выступил вперёд.
— Кто вы? — в упор смотря на ротмистра, спросил Наполеон.
Зарницкий назвал свой чин и полк, в котором служил.
— Знаю, слышал. Ваш полк честно исполнил свой долг, а вы, господин ротмистр, оказывали чудеса храбрости. Я слышал.
— Я дорожу похвалою великого полководца, — вежливо ответил Зарницкий, кланяясь Наполеону.
— Вы заслужили, господин ротмистр, гораздо большего!
Наполеон приказал отвести пленных на бивуаки и позаботиться о них: устроить им ночлег, перевязать раненых.
Приказание было в точности выполнено; раненых повели в шалаши, выстроенные при главной квартире Наполеона. Французы очень радушно приняли наших. Ротмистра Зарницкого с его денщиком поместили в отдельном шалаше, где поставили походную кровать, стол и стул. Зарницкому перевязали рану. Измученный и голодный, он, исправно поужинав, выпил добрую порцию вина и, повалившись на кровать, скоро заснул богатырским сном.
Щетина не спал, он обдумывал план побега. Он вышел из шалаша, но сейчас же вернулся: около шалаша стоял на карауле французский солдат с ружьём на плече.
«Ведь ишь, дьявол, всё „маршует“. Прихлопнул бы его, да как? Пожалуй, хуже будет: из шалаша-то убежишь, а у цепи попадёшься, ни за что пристрелят тебя», — рассуждал Щетина.
Полночь. В главной квартире императора погасили все огни; всё давно спало, только караульные мерно расхаживали каждый на своём посту. Едва пробило полночь, как солдат, стоявший у шалаша Зарницкого, ушёл спать. К русским пленным французы относились нестрого: не было особенно сильного надзора, потому что они были уверены, что уйти пленным трудно. Да и куда бы они ушли в холодное зимнее время, не зная дороги? Если бы кто и убежал из плена, он рисковал замёрзнуть, заблудиться и попасть снова в руки неприятеля.
Щетина вышел из шалаша и осмотрелся кругом. Ни души; тишина как в могиле.
«Вот когда убежать-то надо», — подумал денщик; он поспешил в шалаш и стал будить крепко спавшего ротмистра.
— Ваше благородие, а ваше благородие! Ведь ишь спит — пушкою не разбудишь.
Зарницкий не просыпался.
— Эко горе! Никак его не разбудишь. Да проснись! Говорят тебе! — с сердцем крикнул Щетина, тряся за рукав своего барина.
— Ты что! Или время на парад? — спросил Зарницкий, протирая глаза. Благодетельный сон перенёс его снова к себе на квартиру, в Петербург, и он совершенно забыл печальную обстановку, в которой находился теперь.
— Какой там парад! Бежать надо.
— Как бежать, куда? зачем?
— Эх, ваше благородие! Да вы проснитесь, — с укоризною сказал Щетина.
— Ах да, мы в плену! — К Зарницкому вернулась память, и незавидная действительность вырисовалась со всею яркостью.
— Надо бежать — благо время подходящее, — снова напомнил Щетина.
— А часовой? — спросил Зарницкий.
— Ушёл. Кругом ни души не видно.
— Ты говоришь, часового нет?
— Да, ушёл! Бежим, ваше благородие!
— А как попадёмся, расстреляют.
— Не попадёмся, ведь глухая полночь, все спят.
— Стыдно мне, Щетина! Русскому офицеру бежать из плена! Если хочешь, беги, а я останусь.
— Эх, ваше благородие, что за стыд — убежать из плена? Стыд, когда вы знаете, что наши бьются с врагом, а вы тут в плену ничего не делаете, службы не несёте, — а служба ваша нужна батюшке-царю и родной земле! — с жаром говорил старик.
— А ведь ты прав, Щетина! Ей-богу, прав! При нужде чего не делают. Бежим!
— Вот и давно бы так! — обрадовался Щетина.
— Воля, брат, дороже всего на свете!
— Известно, так, ваше благородие!
— А если нападут на нас французы, нам даже защищаться нечем.
— А кулаками, ваше благородие.
— Молодец, Щетина!
— Рад стараться, ваше благородие!
Зарницкий и Щетина тихо вышли из шалаша и стали пробираться к опушке видневшегося леса.
Ночь была морозная. Порывистый ветер бушевал в поле, вихрем кружил снег и хлестал прямо в лицо беглецам.
— Ну и мороз! — сказал Пётр Петрович.
— А у нас, в России, много холоднее, ваше благородие, — ответил Щетина. — Только бы нам до леса добраться, — добавил он.
— А что же в лесу — то?
— Там место безопасное.
— Ох, Щетина, замёрзнем мы или под вражью пулю угодим.
Ротмистр и денщик подошли почти к самой цепи; стали уже видны неприятельские солдаты, но благодаря счастливому случаю французы не заметили беглецов. Зарницкий и Щетина очутились за цепью; лес от них был в нескольких шагах.
— Фу! Теперь можно вздохнуть! Опасность миновала! Мы на свободе, — весело проговорил ротмистр.
Они вошли в лес; снегу в лесу было мало — высокие сосны и ели стояли зелёными. Они шли быстро по узкой лесной дороге.
— Куда идёт эта дорога? — спросил Зарницкий.
— А кто её знает, ваше благородие!
— Может, к жилью.
— Может, и к жилью.
Предположение Зарницкого оправдалось: дорога шла к жилью, и, пройдя несколько, наши беглецы очутились около небольшого чистого домика, в котором жил лесничий с двумя своими помощниками.
— Мы спасены — жильё! — радостно воскликнул ротмистр.
— Благодарение Господу! — Старик денщик усердно перекрестился.
Пётр Петрович подошёл к двери и постучался.
— Кто там? — послышался в ответ недовольный голос.
Зарницкий хорошо знал немецкий язык, хотя редко на нём говорил.
— Русский офицер со старым денщиком чуть не гибнут в лесу от голода и холода… Просим приюта до утра! — ответил по-немецки Зарницкий.
Прошло несколько минут, дверь отворилась, и со свечою в руках встретил их сам лесничий, которого называли Франц Гутлих. Это был рослый, здоровый австриец средних лет, с открытым приятным лицом.
— Русский офицер всегда найдёт в моём доме радушный и братский приём, — ласково встретил их лесничий, крепко пожимая руку ротмистра.
Ротмистр и денщик дрожали от холода; первым делом лесничего было их отогреть; он приказал скорее приготовить чай и ужин.
Наши беглецы напились горячего чая с ромом и сытно поужинали, изрядно выпив. В подвале у лесничего оказалось хорошее вино; за ужином Пётр Петрович и лесничий выпили за здоровье русских и австрийских воинов. Поблагодарив хозяина, Пётр Петрович лёг на мягком диване, а Щетина расположился на полу. Оба скоро крепко и сладко заснули.
Русские пленные, благодаря длинной ноябрьской ночи и тому, что французская армия разбросана была на несколько вёрст, уходили поодиночке и по несколько человек вместе; одни присоединились к нашей армии, а иные через Богемию, Силезию и другими путями пробирались в Россию.
При поражении союзных армий в неудаче обвиняет обыкновенно одна другую. Так случилось и после Аустерлица. Отдавая справедливость мужеству русского войска, австрийцы приписали поражение нашему неуменью маневрировать, неловкости нашей пехоты, тяжести наших ружей. Но разве за шесть лет перед аустерлицким сражением, когда русские вместе с ними одерживали победы в Италии, ружья наши были легче, войска подвижнее и в манёврах искуснее? Причина побед в Италии заключалась в том, что главнокомандующим союзною армиею был Суворов, а под Аустерлицем руководили действиями австрийцы. Здесь ключ успехов в 1799 году и неудачи 1805 года. Заготовление магазинов лежало на австрийцах, ибо войну вели в их земле, но не было ни хлеба, ни фуража. Австрийцы привели русскую армию на места, хорошо им знакомые, где они производили ежегодно учебные манёвры. Оказалось, по собственному признанию их, что они ошиблись даже в исчислении расстояний. Не зная пространства, занимаемого полем сражения, они растянули армию на четырнадцать вёрст, не озаботились составлением резерва и, наконец, до того растерялись, что и по окончании войны не вдруг могли дать себе отчёт в своих распоряжениях. Через шесть недель после Аустерлицкой битвы император Франц говорил нашему послу, графу Разумовскому:[22] «Конечно, вас удивит, что до сегодняшнего дня я ещё не знаю плана аустерлицкого сражения».[23]
