Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
Помещица спряталась в доме. Окна были закрыты ставнями.
— Зерно в этих амбарах! — показала Марьянка.
— Хлеб!
— Хлеб!
— Хлеб!
Все бросились в левый угол двора, где стояли ряды длинных, крытых железом амбаров. На дверях — большие замки. Кто-то ударил по замку палкой, но она разлетелась на мелкие щепки. Ананий и Свирид опрокинули возы и выдернули шкворни. Размахнулся Ананий, изо всех сил ударил по замку — всю жизнь Ананий ждал, что вот так ударит. Замок разлетелся на куски, отскочил и бесформенной кучкой железа упал на порог. Ананий толкнул ногой дверь.
— Берите!.. Комитет еще вчера постановил.
Ананий подошел к следующей двери и снова ударил шкворнем.
— Берите!
Люди кинулись к закромам, хватали руками золотистое тяжелое зерно. Брать, но во что брать?.. Они выбегали из амбара, спешили со двора. Те, что жили поближе, тотчас возвращались с мешками, мешочками, с мерками, набирали из закромов зерно, бегом уносили его домой, дома высыпали в клуни или прямо на пол в комнате и снова спешили на помещичий двор. Бежали туда и женщины, и дети. По улицам тарахтели колеса, двор заполнялся возами. В амбарах люди толпились, давили друг друга, набирали зерно в мешки, рассыпали его по полу, втаптывали в землю.
Об этом дне люди мечтали, ждали его, как воду во время жары. Пришло время, и народ, обманутый и обворованный Соболевским, удовлетворял свою жажду. Закрома опустели. Тогда стали отбивать замки у овинов и складывали на возы еще не обмолоченные снопы. Торопились, чтобы взять побольше, топтали снопы ногами, разбрасывали.
Из сараев люди вытаскивали плуги, бороны, культиваторы и складывали их на возы, несли на руках, волокли по земле. Затем разобрали молотилку, сняли привод, уносили части — пригодится в хозяйстве. Из-под стропил вытягивали доски, пиленые брусья, развозили по своим дворам. Все, что попадало под руку, — брали, зная, что в каждой вещи есть и их труд. Это — их работа с утра и до позднего вечера на полях Соболевского. Это — их слезы и слезы их детей…
— Огня!
В вечерних сумерках вспыхнул огонь, лизнул солому.
Огненные зайчики вприпрыжку побежали вверх, с жадностью охватили крышу, завертелись под стропилами и поползли на Гнилицу. Поднялись клубы черного дыма. Затрещала солома, обваливались и падали стропила, перекладины. В черное небо летели языки, искры рассыпались огненным веером над садом, в Гнилице желтела вода. Дрожали листья на деревьях и корчились от жары.
Гудел колокол, оповещая соседние села, что боровичане на огне сжигают помещичью кривду. Колокол призывал к мести. И словно в ответ на его призыв, где-то далеко темноту ночи прорезывали огненные языки, на горизонте вспыхивало зарево и так же тревожно бил колокол. Еще больше уверенности и силы придавало боровичанам зарево над соседним селом. Не бедняцкое горит — помещичье! Значит, и там пошли против панов! Из-за огромных костров, пылавших на земле, в те ночи не было видно на небе звезд. Полещуки в те ночи держались все вместе, расходились по хатам, когда на горизонте уже серел рассвет.
* * *
Через луга, подальше от накатанной дороги, по направлению к лесу бежал старик. В грязной полотняной рубахе и полотняных брюках, босой, со всклокоченными седыми волосами, он имел вид человека, давно не жившего в человеческих условиях.
Он, верно, сильно устал. Виски его заливал пот. Человек оглядывался на купола сосницких церквей, спотыкался, бежал дальше, присаживался на пригорках, чтобы отдохнуть, смотрел на тусклое солнце, которое вот-вот спрячется за лесом, вскакивал и бежал быстрее прежнего, прикидывая на глаз расстояние до огромных дубов, росших над Десной. Бежать туда еще порядком — версты три. А солнце склонялось все ниже и ниже. Тени на лугу становились длиннее. Выпала холодная роса. Каркали вороны, с шумом пролетали стаи птиц — осень их гнала на юг…
Солнце уже скрылось за лесом, когда человек добежал до Десны. Остановился на откосах, оглянулся. Кто же его перевезет? Когда-то здесь был шалаш бакенщика, зажигавшего бакены на Десне, а теперь и шалаша нет, очевидно, и пароходы не ходят. Десна равнодушно катила белые, мутные воды. Видно, где-то в верховьях на меловых скалах возле Новгород-Северска выпали дожди. По ту сторону реки раскинулся песчаный плес. Берега поросли красноталом. Леса теряли пожелтевший убор. Человек обошел все кусты, но челна не нашел и, растерянный, присел на круче, свесив ноги.
Солнце совсем спряталось. Над рекой покатился туман, похолодало. Скоро совсем стемнеет. Где же переночевать? Разве под стогом?
Вдруг человек услышал какой-то странный звук.
— Хро-хро… Хро-хро-хро…
Человек вскочил, торопливо пошел на этот звук. Неужели его подводит старость? Так рыбаки приманивают сомов… Да-да, это из-за излучины… Человек заспешил к краю высокого выступа над Десной. Он не ошибся. Старость его не подвела. На маленькой утлой душегубке плыл рыбак. В одной руке он держал весло, другой слегка бил по воде деревянным копытцем.
— Хро-хро-хро… Хро-хро…
Рыбак манил сома. Наверно, безземельный, рыбачит, чтобы заработать…
— Добрый человек, перебросьте меня на тот берег! — крикнул старик.
Рыбак перестал бить копытцем и поднял голову.
— А куда вам на ночь глядя?
— Домой, домой, милый человек! В Боровичи!.. Лодки нигде нет. Исчезли! Черт его побери!.. Поймали сома?
Рыбак молча вытащил снасти и подъехал к берегу.
— Садитесь, перевезу.
Кирей уселся в лодчонку.
— Какой вы худой, дед. Где это вы были? — поинтересовался рыбак.
— Где? Черт его побери… Под замком сидел в Соснице.
— A-а… За что?
Кирей рассказал.
— Теперь выпустили?
— Выпустили?.. Бежал!.. Меня посылали днем лошадей комиссарских поить и подметать в присутствии. Черт его побери… Наслышался я на базаре разговоров, и болит у меня сердце. Там хлеб панский забрали, там лес рубят! Землю делят! И в Боровичах, думаю, за дело принялись. Говорил же Надводнюк. Это у нас есть человек такой, фронтовик. Опоздаю, думаю, а я ведь всю жизнь свою ждал этого дня. Черт его побери… И не выдержал! Сегодня пошел еще перед вечером по воду к колодцу, ведра оставил и убежал. Начальству теперь не до меня. Дрожат как в лихорадке. Тьфу!..
— Хорошо, дед, сделали, что ушли. — Лодка пристала к косе. Рыбак постучал веслом о песчаное дно, сказал задумчиво и с надеждой: — Поплыву и я домой. Теперь не до рыбы. И мне десятинку, верно, нарежут от панского поля…
— Да, надо плыть. Надо помочь своим людям. Спасибо… Прощайте. Уже темнеет…
— Доброго пути!
Кирей нашел тропинку и быстро пошел сквозь лозняк в лес. Темнело. Он спотыкался о пеньки, падал, сбивал ногй, но шага не убавлял. В лесу было совсем темно. Кирей многое видел за свой долгий век и темноты не боялся. Скорее бы домой, скорее…
Вдруг над его головой вспыхнуло небо. Где-то недалеко ударил колокол. Стало светлей, зашелестели листья на дубах. Быстрее застучало сердце в груди у деда. Неужели в Боровичах?.. Кирей побежал, вспотел. Рубаха прилипла к спине. Перехватывало дыхание, но он продолжал бежать. Вот, наконец, и опушка. Редеет лес. Сквозь кусты орешника видно пламя.
Кирей выбежал из лесу и остановился. Луг ровный, как ладонь, и в конце его, на горе, освещенные огнем Боровичи. Летят на луг огненные языки. Слышно, как воют собаки, бухает колокол… Упали стропила. В небо взлетел вихрь искр, закружился и рассыпался над Гнилицей.
— Опоздал, опоздал, — вздохнул Кирей. — Так их, люди добрые, так!.. Всех до одного в Гнилицу, в Гнилицу!.. — во весь голос вдруг закричал он и через луг еще быстрее побежал к селу.
Глава восьмая
27-го октября телеграф принес известие — для одних радостное и давно желанное, для других тревожное и страшное. Телеграф сообщал: в Петрограде произошел переворот. Власть захватили большевики, министры Временного правительства арестованы, власть перешла к Совету Народных Комиссаров во главе с Лениным.
Весть вырвалась из комнатки железнодорожного телеграфиста и, как ветер, закружила по перрону, перелетела в окрестные села, заглянула ласточкой — предвестницей весны — в дымные жилища полещуков, вылетела на площади, с площадей — на хутора, в самую глубину полесских лесов. Известие это встречали, как самого дорогого гостя. Не сиделось полещукам в хатах. В комитет, в комитет! Там все новости. Сосед забегал к соседу, собирались кучками, бежали в школу.
— Слышали? Переворот…
— Министров арестовали…
— Слышали? У власти народные комиссары!..
— Народные комиссары!..
— Ленин!..
— Ленин!..
— Ленин!..
Стар и млад произносили это имя, как самое дорогое, близкое имя. Ленин — это свобода, Ленин — это земля, Ленин — это хлеб, счастье, радость. Это имя произносили с уважением те, кто всю жизнь ходил в лаптях, жал за девятый сноп, разрабатывал карьеры в лесу, проливал кровавый пот на земле Соболевского и Писарчука. Этого имени боялись в усадьбах, где над калитками, на дубовых столбах лежали навесики, где на цепи бегал Бровко, где люди притаились, как волки в чащах. Здесь это имя произносили со страхом, с проклятиями.
