Валентин Костылев - Кузьма Минин
Один чернец рассказал:
— Немного времени назад мы грабили, обижали, предавали христиан, братий наших, и бичом их истязали без милости, но бог наказал нас. Пришли вольные люди болотниковские и побили игумена, казначея и иных начальников, а монастырских тяглецов распустили, волю им дали… Ныне живем со смирением, бояся смут.
Гаврилка, выслушав чернеца, показал ему лезвие — «болотниковские и мы» (нарочно сказал, чтобы запугать монаха еще более), а Осип на виду у него повертел кистенем.
— Чуешь?!
— Чую…
— Перебили и мы порядочно вашего брата. За нами большая орда идет. Слухи неважные про вашу обитель. Добывай, где хочешь, три рясы, не то побьем и вас всех до единого.
Монах с великим усердием бросился исполнять приказание Гаврилки.
Парни обрадованно переглянулись.
В скором времени из дверей в коридоре высунулись косматые головы. Гаврилка погрозился пальцем. Головы исчезли.
— Да молчит всякая плоть человека! — провозгласил он строго.
Осип толкнул его.
— Слышь ты! Олешка пропал.
Оглянулись. Действительно, Олешки нет. Куда делся?!
Крикнули что было мочи: «Олешка!» Тишина. Что такое? Не наваждение ли?! Наконец откликнулся. Прислушались. Голос повторился. Заглянули в приоткрытую железную дверь. Погреб. А в нем бочонки. Олешка цедит из крана вино, торопливо пьет, облизывается, губы обтирает рукавом, косясь недоброжелательно на товарищей.
— Эй, боярин, вылезай! Не время бражничать!.
Олешка с норовом дернул плечами: «Не хочу!»
— Смотри, Олешка! Худо будет, — стал уговаривать его Гаврилка.
Нагнулись над погребом. За спиной поднялся шум. Вдруг оба они полетели вниз. Сзади послышались возмущенные выкрики и злобная ругань. Гаврилка почувствовал сильную боль в ноге: ушибся о бочонок.
— Олешка, дурень, что ты наделал? Попали мы, как зайцы, из-за тебя.
Гаврилка приставил лестницу к стене, поднялся.
Дверь снаружи была заперта.
— Эй, братья, отворите! За нами идет толпа таких же, как и мы… Не сдобровать вам, коли не отпустите! Рассекут вас по кусочкам.
Молчание. Гаврилка закричал:
— Проповедники, не губите христианских душ! Латин идем бить, святую веру оборонять!
За дверью послышался смех… и только.
Гаврилка заявил деловито:
— Вот вы нас тут держите взаперти, а мы выпустим у вас все вино, и не вам не достанется, и не нам. Разобьем все бочонки, и вино ваше все уйдет в землю. Вино старое, держаное, очень хорошее, а пропадет даром…
За дверью наступила загадочная тишина. Донесся тревожный шепот: «Отпустим их. Не трогайте. Как бы и взаправду не сотворили беды!» Дверь со скрипом медленно отворилась. Монахи тихо разошлись по своим кельям.
— Пейте за наше здоровье! Бог вам судья! — громко крикнул Гаврилка. Большого труда стоило ему вывести из подвала своих приятелей. Олешка, покачиваясь, бранился. Осип вел его под руку, говоря: «Не гневи бога! Не гневи бога!»
Заплетающимся языком напевал про себя Олешка:
У воробушка головушка болела,
Как болела, как болела, как болела…
Как болела, как болела…
Гаврилка шепнул Осипу:
— Унести бы ноги поскорее, — доколе не побили нас.
Гаврилка и Осип быстро напялили положенные монахом на скамье рясы. Труднее оказалось одеть Олешку. Он бранился, отталкивал товарищей, лез опять к погребу.
Но где ему было бороться с такими силачами, как Гаврилка и Осип! И его облекли в рясу. Опять появился знакомый уже парням чернец. Он стал упрашивать их поскорее покинуть монастырь: «А то как бы беды какой не вышло!»
Гаврилка, озабоченно поглядывавший на Олешку, еле державшегося на ногах, ответил чернецу:
— Исполни, опричь того, мою просьбу.
— Слушаю, добрый человек, всё сделаю для тебя…
— Кони есть?!
— Как не быть, есть!
— Отвези нас до ближнего села…
— Изволь, братец, изволь, отвезу.
Чернец с большим усердием стал запрягать пару лошадей, а когда запряг, быстро вскочил в сани и натянул вожжи.
Гаврилка обнял Олешку, усадил его позади чернеца. Подгулявший товарищ смирился. Когда сани тронулись, Олешка запел:
Младые пахари, взгляните
С слезой сердечной на меня…
— Помолись на монастырь-то, ишь распелся! Распрощайся со святыми угодниками!.. — сказал ему Гаврилка сердито, когда поехали. — Батюшка Предтеча, уезжаем далече! А вы, иноки, помолитесь богу за нас, грешных, — вино все вам осталось! Есаулы, держись крепче!
Лошади бойко понеслись по московской дороге.
* * *Под самой Москвой, в деревушке из пяти черных дымных изб, к парням пристал беглый, украинец Зиновий.
— Великие вероломства на Украине от панов, — сказал он, разводя руками свои длинные, спущенные книзу усы, — Казацство не знае, як быть… Паны кровь нашу пьють… Ты — вильный чоловик… Казак есть тож вильный чоловик… Мы не крови людской — хозяев казацству ищем…
— Чего ж тут! Побратаемся, да и только, — сказал Гаврилка и обнял украинца.
Осип и Олешка сделали то же.
— От, молодець! От, воевода! — похлопал Гаврилку по плечу Зиновий. Осмотрел его с ног до головы. — Слухай, братику! Я з тобою пийду. Прибиг спасаться до русских. Як король польский на Украину приходив, так житие наше, як маков цвит, скоро отцвитае…
Зиновий рассказал, что польский король подчинил казацкое войско польскому коронному гетману. Начальников назначили из поляков и немцев. Без старшин казаки никуда не могут отлучиться. Управители панских вотчин ссылают крестьян на днепровские острова, сажают под стражу… Запретили продавать казакам порох, селитру, оружие и даже съестные припасы. Крестьянам не велено отлучаться из своих селений. Кроме налога с десятины, с конских и прочих стад и с ульев, введены оклады звериными шкурами. А где без оружия их добудешь? Введены разорительные пошлины с рыболовства и другие тягостные обложения. Паны помещики что хотят, то и делают с украинским народом.
Зиновий жаловался, что Жигимонд не только стеснил до последней крайности народ и войска украинские, но и обратил их в безвыходное рабство. Словно хочет совсем истребить украинцев. У всех одно: бежать в Московию… к своим единоверцам…
Зиновий сжал кулак и потряс угрожающе:
— Казак тай годи! У нас пан не задирай голови, або от так!.. — И он сделал движение рукой, будто рубит саблей кого-то.
Обтер рукавом вспотевшее лицо и добродушно улыбнулся. Взял за руки Гаврилку:
— Ты рубаться мастак?
— Коли придется, рубну… — смущенно покачал головою Гаврилка. — Пушкарь я.
От Зиновия не мало новостей узнали ребята. Всю дорогу он рассказывал про Украину, про запорожцев. Многие из них просятся в ополчение к Ляпунову, хотят идти против ляхов. Затем он рассказал, что на Украине, под Киевом, оставил свою невесту. По его словам, красивее этой дивчины нет никого на свете. Он даже песенку спел:
Ой, вы, черные бровеньки, горе ж мини з вами.
Не хочите ночеваты ни ноченьки сами.
Хочь хочите, не хочите, треба ж привыкати.
Милый милу покидае — сам вин отъезжае,
Ой, в туге[30] свою серденьку саму оставляв…
— Ничего, — утешил его Гаврилка. — Вернешься к своим черным бровенькам, а коли не вернешься, не беда, другой казак найдется… Не один ты на белом свете!
Черкас, хмуро сдвинув брови, решительно заявил:
— Такой, як Зиновий, один!
— С тобой не соскучишься… Не заметишь, как и в Москву придешь!.. — сказал обрадованный новым спутником Гаврилка.
XII
По базарам ходили духовные люди, объявляя:
«Ясновельможный пан Гонсевский, во имя уважения к древним обычаям русского народа, изволил разрешить патриарху Гермогену соблюсти обряд торжественного выезда на осляти в вербное воскресенье из Кремля на Пожар-площадь».
В Китай-городе, в Рыбном ряду, скоморох Халдей встретился с Игнатием.
Одет был Халдей в зеленый мешок с оплечьями[31] из желтой выбойки, на голове, как всегда, — деревянная шляпа.
— Шавочка, душечка, какому ноне царю служишь? — засмеялся он, подойдя к Игнатию.
— Мотри! Оставь глумы![32] Не такие дни, Константин.
Халдей отвел инока в сторону, чтобы никто не слышал:
— За Гришку Отрепьева молился?!
Игнатий побледнел.
— Молился. Что ж из того?! — тихо проговорил он.
— Бориса проклинал?
— Проклинал… Так ему и надо!
— Василия Шуйского…
— Прочь от меня, скоморось проклятый!..
— И я в цари попал!.. — расхохотался Халдей. — И меня проклинаешь?!
Игнатий притворился игривым.
— Съем! — бросился он на скомороха.
