Валентин Костылев - Кузьма Минин
В крайний домик постучали. Никто не отозвался.
Над темно-синим облачком появилась луна. Зеленоватый отсвет лег на причудливые очертания окрестностей.
— Не хотят нас… — прошептал Олешка, потирая уши.
К вечеру стало прохладно, пробирала дрожь.
— Не в овраге же ночевать, — сердито пожал плечами Гаврилка и снова стукнул в дверь.
— Эй, легше! Кто там? Дверь собьешь, — раздался недовольный мужской голос.
— Пусти, христа-ради! Застудились мы! — жалобно произнес Гаврилка.
Дверь отворилась.
— Эк, вас тут! Куда я вас дену!..
— Укрой горемышных, батюшка, спасибо скажем! — низко кланяясь, все тем же жалобным голосом продолжал Гаврилка.
— «Спасибо» за пазуху не положишь.
— Добрым человеком бог правит! Господь бог не забудет.
— Слыхали мы… Каждую ночь слышим… И чего народ бегает с Москвы на Рязань, да с Рязани в Москву? Дивуюсь! Чьи вы сами-то?
— Смоленские будем, погорельцы, батюшка, бесприютные!
— Как это вас сюда-то занесло?
— Скитаемся! Хлеба ищем!.. Нутро ноет.
— Вона што! Из каких будете?
— Князей Зарецких тяглые… Да уж и князей-то наших, кормильцев, почитай, в живых не осталось… Сгибли, батюшка, под Смоленском… И лошадушки-то их все погибли… И пожитки-то все разграблены…
Парни заревели, как малые дети (дорогою уговорились в трудную минуту слезу пускать).
— Эй, ребята, поперхнетесь! Не люблю! Москва ныне слезам-то перестала верить… Жалобой ничего не возьмешь… Камень в людях. Скажите-ка лучше: против кого вы?!
Гаврилка задумался: сказать «против панов» опасно. А вдруг здесь-то и есть их сторонники?! Сказать «против Ляпунова» тоже опасно. Может, хозяин этого дома единомышленник его. А там Заруцкий, Сапега, Маринка со своим сыном и шведский еще какой-то королевич… Вот и угадай — кого помянуть?
— Супротив сатанинского наваждения мы, супротив злохищного диавола и учеников его! — проговорил, заливаясь слезами, Гаврилка.
— А кто диавол: Жигимонд или Ляпунов! — допытывался хозяин избенки.
«Будь, что будет! Не стану кривить душой!» — подумал Гаврилка и ответил тихо и робко:
— Жигимонд.
Хозяин дома весело хлопнул парня по плечу:
— Добро, душа! В горестях совести не растерял. Идите! Заночуйте! Милости просим!
Ребята дружно ввалились в избу. После чистого приятного воздуха полей и лесов показалось душновато, защекотало в глотке.
Да еще хозяин постарался, вздул огонь в очаге: черный, густой дым закрыл потолок.
Хозяин, средних лет, обросший волосами мужик, сел у каменки, заговорил с тоской:
— М-да, братцы!.. Ветры потянули с Рязани. Пан Гонсевский, говорят, и сон потерял. Круглые сутки, словно сыч, сидит. Никого из домов ляхи на улицы не пускают. Как только вы, злосчастные мытари, в Москву-то проберетесь? Опасно! Безбожные ляхи бродят по всем дорогам и проселкам. Мужика совсем загнали в угоду боярам и дворянам.
Гаврилка, укладываясь на полу, усмехнулся:
— Мужик — деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком утирается… За простоту страдает… Как говорится, шуба-то овечья, а душа — человечья… Прошу прощенья, коли лишнего наболтал!
Все рассмеялись.
— Ого, да ты бойкий! — довольный шуткой парня, промычал хозяин.
— Радость во мне, что до хороших людей добрел. Сам знаешь, обуют Филю в чертовы лапти — и ходи! Можешь на такого нарваться: он тебя продаст и выдаст, чтобы выслужиться.
— Спасибо на добром слове, спите. Не лишнее бы покалякать с вами о делах, да уж ладно… завтра.
Хозяин плюнул в лучину. Зашипела, погасла. Гаврилка проворчал: «Осип, потеснись, чай, не дьяконица!»
Вскоре опять послышался его голос:
— В Рязани-то! Шумят!..
— Ну, и слава тебе, господи! Давно пора.
Хозяин прошептал молитвы, почесался.
— А ты сам-то кто? — продолжал Гаврилка. — С вида черносошник, а языком на слобожанина смахиваешь?!
Наступила тишина.
Хозяин обдумывал ответ.
— Ладно. Завтра скажу, — неохотно откликнулся он.
Поворочались, повздыхали парни, а затем уснули крепким здоровым сном.
* * *Утром Гаврилка услышал разговор. Было темно. Свет в избу не проникал, так как волоковые, вырубленные в полбревна в двух венцах, оконца были закрыты плотно подогнанными досками-заставнями.
Голос хозяина:
— Поднялись, стало быть?
— Точно, Харитонушко, куда там! Все как один.
— Кто же с ними?
— Зарайский… Митрей Пожарский… Сам вызвался первым идти к Москве.
— Смелой, стало быть?
— Как сказать! Резвый!
Голоса умолкли, но ненадолго.
— Вот я и думаю… Столкнется ли стрелец-то с ними, Буянов?
— Должны бы столкнуться.
Гаврилка привстал на своем ложе.
— Буянов? — воскликнул он с удивлением. — Не стрелецкий ли то сотник?!
— Ты што?! Разве не спишь?! — озадаченно спросил хозяин.
— Да нет, вроде не сплю.
— Буянова-то знавал, нешто?
— Как не знать!.. Под Смоленском сдружились.
— Так вот. Ночевал он тут. На заре укатил.
— Истинный бог?!
— Что же я тебе врать буду?
— А я и не знал!..
— Вот те и на! Рядом с тобою спал человек, а ты не знал?
Гаврилка вскочил, бросился к двери.
— Сядь! Лапоть коня не обгонит! Молви-ка лучше: куда бредете?
— Куда, куда! — с досадой в голосе ответил Гаврилка, — в Москву. Что же ты мне раньше-то не сказал?!
Он лег навзничь расстроенный, опечаленный.
— Ой, и не легко же, братцы, войти в Москву! У всех застав стража. Намедни нашли в санях у мужиков пищали и самопалы под зерном, поотбирали, а возчиков в прорубь спрятали… Я сам-то еле ноги унес. И меня хотели заодно.
— А Буянов вон ускакал и дочку свою, Наталью, оставил. Плакал вчера дядя… «Пытают, говорит, мою девчонку. Тело ее белое жгут».
Этого Гаврилка никак не ожидал.
— Жгут! Да как же это так?! Наталью?! Кто жгет?!
В голосе его послышались слезы.
— Ныне просто. Чему дивиться?! Огня хватит.
— Да где же она, голубка, там? Не знаешь?
— Где? В Кремле у тайного начальника, под Чудовым будто монастырем… Отец сам не знает. Скоморох ему поведал.
Разбуженные этим разговором, поднялись и другие ночлежники. Чья-то рука выдернула из стены втулку. Хлынул утренний воздух. В полусвете видны стали два мужика, сидевшие у стены в унынии.
— Вербами запахло… — сказал один из них и вздохнул.
— Время. Вход в Ерусалим семнадцатого. Скворцы вернулись. Будет ли патриарх-то токмо на Пожар-площади?
— Какая там Пожар-площадь! Больно нужна она им, супостатам!
Какой-то человек в кафтане нагнулся, оглядел Гаврилку.
— Волосы-то пригладь! В Москве лохматых не любят.
— А ты московский?
— То-то и дело. Ты в Москву, а я из Москвы… Бобыль я — не все ли равно, где мне помирать.
— Вот бы и помер в Москве. Чего же лучше!
— Да нет уж я так!
Все рассмеялись.
— На дорогах-то скорей ухлопают, — усмехнулся Гаврилка. — От волка убежишь, а на медведя попадешь!
Хозяин явно сочувствовал словам Гаврилки.
— Шпыняй! Шпыняй! Так ему и надо! Видать, ты парень дельный.
— Гляди сам — не зря небо коптим. Мыслю имеем!
Хозяин, указав человеку в кафтане на Гаврилку, шепнул:
— Поведай. Ему можно. Парень наш.
Тот перекрестился.
— Сохрани нас, господи! — вздохнул он. — Слухарей много развелось. Опасаюсь.
— Ничего, здесь свои люди.
— Тогда слушай… В Москве бунт готовится… Князь Андрей Голицын заводчиком… будешь там — найди старика Илью Гнутова в Земляном городе у вала… ВорОтник[29] он… Шепни ему одно слово «сокол», и он всё вам укажет… Сам я боюсь бунтов… Не хочу… Меня тоже звали, да нет, бог с ними! Хворый я.
Гаврилка жадно слушал незнакомца. У его товарищей тоже глаза разгорелись.
— Крепостных-то принимают? — спросил Олешка.
— Не слыхал, — ответил тот.
— Беда! Помереть за родину и то не дают нашему брату.
— Не верят нам… Опасаются.
Ребята вздохнули, поднялись, чтобы снова идти.
— Помоги, господи, мне хотя бы двоих положить, а третий уж пускай и меня порешит… А может, и трех сподобишь, господи, ухлопать! — перекрестился Гаврилка.
— Ничего. Парень ты здоровый, и с пятком справишься.
— Ну прощайте! Помолитесь о нас!
* * *Следующую ночь парни под видом погорельцев спали в монастыре св. Саввы.
Монахи встретили беглецов без особой радости, но не показывали и недовольства. Наружно они держали себя, как и всякие монахи, кротко, смиренно, вздыхали и крестились. Видно было, что они порядком-таки запуганы.
Один чернец рассказал:
— Немного времени назад мы грабили, обижали, предавали христиан, братий наших, и бичом их истязали без милости, но бог наказал нас. Пришли вольные люди болотниковские и побили игумена, казначея и иных начальников, а монастырских тяглецов распустили, волю им дали… Ныне живем со смирением, бояся смут.
